Содержание

• Глава 1. Детство в деревне

• Глава 2. Переезд в Ленинград

• Глава 3. Февраль 1941-го. Мне – шестнадцать

• Глава 4. Воскресенье 22 июня 1941 года. Началась война

• Глава 5. Новый сорок второй год

• Глава 6. Лето 1942-го – зима 1942/1943. На оборонных работах – Ржевка, правый берег Невы,
Московский и Лиговский проспекты

• Глава 7. Весна-осень 1943-го. Обучение саперному делу. Разборка баррикад. Лесозаготовки в Никулясах

• Глава 8. С декабря 1943 года. На заводе «Электротехдеталь»

• Глава 9. 1945 год. День Победы

• Глава 10. После войны

Детство в деревне [↑]

Я родилась 25 февраля 1925 года в деревне Носова Ярославской области.

Отец – Соколов Иван Павлович, 1883 г. р.

Мать – Соколова Татьяна Ивановна, 1886 г. р., родилась в селе Иваново Тимонинского района Ярославской области.

У них было три сына: Анатолий (1916 г.р.), Николай (1919 г. р.) и Александр (1922 г. р.) и одна дочь – я.

О жизни своих родителей я почти ничего не знаю. Мать моя была сиротой. Замуж вышла, когда ей исполнилось семнадцать лет в семью довольно зажиточную, имеющую в деревне Носова Ярославской области свой дом. Кроме дома были пристройки – два сарая, житница, погреб, баня, рига, двор для скота. Отец был старше матери на три года. Жил в Ленинграде и работал на заводе «Арсенал». В деревню приезжал только на лето, когда был в отпуске. Всего детей у них было восемь человек, но первые четверо умерли.

Я была четвертым ребенком. До 1933 года я вместе с отцом и матерью жила на 1-ой линии В.О. в семиметровой комнатке, которую снимали на седьмом этаже дома номер 42. У хозяев был сын, такой же, как я. Это был мой товарищ по играм. Звали его Леня. Каждое утро он стучал к нам в дверь, просовывал свою головку и говорил: «Маша, а я уже встал». Это означало, что и мне пора вставать и играть с ним. Обычно после работы и в выходные дни отец гулял с нами по 1-ой линии В.О., на набережной и по Большому проспекту.

Мать очень любила слушать разные рассказы, повести и все, о чем печаталось в газетах. Сама же она была неграмотная, читать не умела.

В городе мы жили только зимой, так как на все лето уезжали вместе с матерью в деревню. Отец же приезжал туда только в отпуск.

Изба (зимовка) состояла из одной большой комнаты и кухни. В кухне стояла большая русская печь. В ней мать готовила пищу. На ней спали, когда было холодно, не только мы, дети, но и взрослые. В большой комнате по двум стенкам были пристроены лавки, служащие вместо стульев. В углу стоял стол, а вверху угла была повешена очень красивая икона, изображающая божью матерь с Иисусом на руках.

У стены около входной двери стояла металлическая кровать. У входа в кухню стоял шкаф для посуды.

Вверху у потолка над кроватью по всей стенке были устроены полати (полки), где можно было хранить разные легкие вещи. Летом, обычно мы жили в другой части дома – летней. Эта часть дома соединялась с зимней частью большим, похожим на букву «Г», коридором, в конце которого находился чулан. Это была маленькая комнатка, где хранилась разная утварь. В летней части дома, состоящей из трех комнат, кухни, прихожей, так же как и в зимней, стояла большая русская печь, которая обогревала не только кухню, прихожую, но и комнаты. В русской печи готовили пищу для семьи и для скота. Коридор отделял от жилых помещений скотный двор, который был под одной крышей с домами. В скотном дворе было довольно свободно. Здесь находились коровы, лошадь, овцы, курицы. На чердаке под крышей скотного двора хранилось сено, клевер, которые сбрасывались вниз в ясли, предназначенные для суточного употребления корма.

Рядом с домом был построен погреб. В нем хранилась капуста, грибы, соль, яблоки, огурцы, мед. Вокруг дома, огороженного палисадником, был сад и огород. Около летнего дома была построена баня.

Сейчас, вспоминая жизнь моих родителей, я представляю, какой тяжелой была их жизнь, и сколько всего пришлось им пережить. Особенно тяжело было маме. Сколько труда надо было приложить! Лошадь, коровы, овцы, курицы! Всех надо было накормить, напоить. Испечь для семьи хлеб, сварить завтрак, обед, ужин. Прибрать в доме, все перемыть, принести воды, вымыть семью, истопить печь. Все одной.

Баню не топили. В субботу мылись в печке. Вечером, когда в печи остынет, на под печи клали сноп соломы. Рядом, ближе к стенке, ставили таз с горячей водой. Холодную воду подавали в тазике по надобности. После того, как мать забиралась в печь, рядом с ней по очереди садились мы. Мыли голову, парились и вылезали из печи. Окачивались холодной водой в доме или выбегали на улицу или в коридор. После бани ставили самовар, и пили чай.

Весной на огороде сажали капусту, картошку, лук, морковь, огурцы. Всему требовался уход. Поливали из прудка, который был вырыт около дома. За чистой водой ходили на большой пруд. Вода там была коричневая, как заваренная чаем, но на вкус хорошая.

Помощи от нас матери было мало, так как были мы еще малы.

Вспоминаю, как мама послала Сашу и меня теребить лен, который рос на горке, недалеко от дома. Мы пришли, посмотрели на лен, попробовали его таскать, но скоро это нам показалось не очень интересным. Саша сказал: «Если мы его примнем, скатываясь с горки, то мама, когда придет проверять, как мы его вытаскали, то увидит, что его уже нет. Значит, он вытаскан весь!» Я согласилась с ним, и мы стали кататься с горки по льну. Это было гораздо веселее, но и это нам надоело. Мы решили, что пора идти домой и сказать маме, что все сделано. И пошли. Только мы поднялись на горку, как увидали маму. Она шла помогать нам. Мы сказали, что все уже сделано. Она удивилась и пошла посмотреть на нашу работу. Увы! Мама не обрадовалась! Пришлось делать все заново, но в условиях худших, чем было раньше.

Самым старшим из братьев был Толя. Мать очень часто вспоминала прошлое и больше всех жалела Толю, потому что ему в детстве досталось больше всего трудностей.

А сколько трудностей родителям пришлось пережить во время коллективизации! Все, что было нажито трудом, надо отдать в колхоз: сельхозмашины (сеялку, веялку, молотилку), тарантас, сбрую, корову, лошадь. Кроме того, сдали в колхоз два сарая для сена, житницу, ригу. До сих пор помню, как Жак (так звали коня) приходил к нашему окошку, как только мы приезжали в деревню из города. Он стоял и ждал, что получит от нас какое-то лакомство. Получив что-нибудь, благодарил, качая головой, и уходил.

То и дело в деревню приходили представители. Тетя Надя, которая жила напротив нашего дома, идет и говорит: «Таня, опять с портфелем пришел!» Представители что-то искали, кого-то находили или уходили ни с чем.

Однажды пришли, собрались у дяди Миши Цыганова в доме, на сход. Нашу семью хотели раскулачить за то, что мать держала для меня няньку (девочку лет пятнадцати). За мать заступился самый бедный хозяин в деревне – дядя Миша. На этот раз все обошлось. В деревне никого не раскулачили.

Организовали колхоз. Детей в деревне было много, особенно таких, как я и постарше года на три. Лето в деревне было жаркое. В колхозе решили, что детей без надзора оставлять нельзя. Колхозники решили организовать детсад. Выделили какие-то деньги для тех детей, которые посещают детсад. Руководителем назначили тетю Шуру Леметину – молодую энергичную женщину, партийную. Она не только готовила пищу, но и занималась с нами. Ходила на речку, которая была от нас в двух километрах. Там мы проводили почти все дни. Купались, мылись, плескались, играли. Кроме того, помогали колхозникам убирать лен, пололи. Собирали колосья, убирали сено. Были дружны.

Вспоминаю о том, как ходили по деревне и орали во все горло песни: «Как родная меня мать провожала…», «Взвейтесь, кострами…», «Взвейтесь, соколы, орлами…» и другие.

Однажды брат моего отца, дядя Николай (председатель колхоза) прибежал к нам во время обеда и просил, чтобы мы все помогли убрать сено в копны, так как надвигается гроза. Все ребята уже собрались и побежали в поле, которое было недалеко от нашего дома. Николай, Саша и я схватили грабли и помчались. Огромная черная туча быстро приближалась. Все торопились и работали быстро. Когда почти все сено было убрано в копны, начал накрапывать дождь, и мы заторопились домой.

Когда побежали по дороге, вдруг услышали хохот. Это старшие ребята увидали, что бабушка Матрена, спасаясь от дождя, зарылась в копну сена с головой, а заднюю свою часть тела оставила открытой. Чтобы не замочить юбки, их она тоже спрятала в копне.

Все весело и долго смеялись над этим. Бабушку Матрену все ребята любили, и смех этот был добрым.

Вспоминаю, как в какой-то праздник парни из соседней деревни затеяли драку из-за девчат и стали кольями бить наших. В драку влез и наш Николай. Когда над ним был занесен кол, бабушка Матрена встала между Николаем и парнем и не дала ударить Николая, говоря: «Не дам бить его, если только убьешь меня». Драка прекратилась.

Однажды в жаркий день все ребята пошли на речку, за исключением двоих. Пробыв до вечера на речке, мы возвращались домой и на небольшом расстоянии от деревни увидали столб черного дыма – горел чей-то дом. Оказалось, что это горел дом дяди Миши Цыганова. Виновниками оказались его дети, которые решили разжечь костер в доме. Хорошо, что в этот вечер погода была безветренной, и рядом с домом был пруд с водой. Да и народ возвращался домой с работы. Дом их сгорел, а пламя не перекинулось на другие строения благодаря возвращавшимся колхозникам. Колхоз выделил чей-то пустующий дом, в который и переехала его семья. Колхозники помогли им кто чем мог.

Последний раз в деревне я была в 1939 году.

В это время три моих брата, которые были старше меня на три, шесть и девять лет, жили в деревне с бабушкой и дедушкой. В конце 1933 года в деревне умерла бабушка Маша, до этого за год примерно умер дедушка. Всем детям осенью пришлось приехать в Ленинград.

Переезд в Ленинград [↑]

Вся семья стала жить на 1-ой линии В.О. в доме 42 квартира 29, где снимала часть комнаты. Вместе с нами жили дети хозяев квартиры – сын и дочь. Они были довольно взрослыми, сын хозяев работал, а дочь училась.

Здесь мы прожили до 1935 года. В это время Коля, Саша, а затем и я стали учиться в школе № 4, находившейся на 4-ой линии В.О. Отец работал уже на заводе «Марксист». Толя поступил на завод «Пневматика».

В 1935 году, отец, работая на заводе «Марксист», выплатил пай за квартиру, и наша семья получила две комнаты в трехкомнатной квартире в доме, построенном на острове Декабристов (проспект Каховского, дом 5, квартира 41). Мы все были этому очень рады. Теперь Николай, Саша и я стали учиться в 10-ой средней школе Василеостровского района. Учились мы хорошо.

В 1936 году старший брат Толя ушел служить в армию. После окончания школы Николай поступил в Кораблестроительный институт. Из окон нашей квартиры было видно, как вокруг возводятся новые дома, а это вселяло уверенность, что жизнь будет еще лучше.

Но сложной была международная обстановка. Началась и завершилась война в Испании. В 1939 году началась война с Финляндией. Мы очень беспокоились о Толе и боялись, что его направят туда на фронт, но его с воинской частью направили в Монголию, где он принимал участие в боях на Халхин-Голе. Адрес у него был: «станция Борзя 100». Из армии он демобилизовался только в 1946 году.

Николай был умным и добрым. Его все любили и дома и друзья.

Самым любимым братом был Саша. Он был для меня самым интересным, не только потому, что он был младшим из братьев, но потому, что очень любил рассказывать разные истории и, затевая игры, придумывая разные шалости.

Помню, однажды, в деревне, когда ему было лет восемь или девять, у него сильно разболелся зуб. Он плакал несколько дней. Маме пришлось идти с ним к какой-то женщине в другую деревню. Эта женщина славилась как знахарка.

Мне запомнился этот день еще потому, что пришлось сидеть одной дома и долго ждать, когда же они вернуться домой. Ждать пришлось довольно долго.

Я сидела на печке, когда дверь в избу отворилась, и я увидела, что Саша весело улыбается. «Значит, помогла ему эта женщина!» – обрадовалась я и спросила Сашу о том, что же сделала она с зубом. Он ответил, что она с зубом ничего не делала, а дала ему шарик, одела на шею и сказала, что пока он будет его носить, зубы не будут болеть.

Осенью мы все приехали в Ленинград. Саша пошел в школу в первый класс. Во время медосмотра у него спросили, указывая на шарик: «Что это такое?» Получив ответ, посоветовали снять и не носить больше.

Когда он пришел домой, то сказал, что больше не оденет и повесил шарик на кровать. Нашему любопытству не было предела. Что в нем спрятано? Мы не вытерпели и решили раскусить. Оказалось, что шарик сделан из хлеба. Правда, зубы у Саши не болели. Говорили, что шарик заговорен. Кто знает?

Саша очень любил рассказывать разные истории. Особенно за столом, когда все садились обедать. Ели обычно суп или молоко. Мама наливали их в общую чашку. Зная его привычку рассказывать за едой, мы начинали усердно есть, а он в это время начинал рассказ. Вдруг он замечал, что в миске уже ничего не осталось. «А я еще не ел», – говорил он и замолкал. Тогда мать наливала еще. Но как только он это видел, тогда снова начинал рассказывать, а сам не ел. Но еда снова заканчивалась. Все повторялось. Тогда мама наливала ему в тарелку и говорила: «Не зевай». Все весело смеялись, а он начинал есть.

Самыми близкими подругами для меня были двоюродная сестра Валя, Тоня Соловьева, ее сестра Маша, дочь тети Шуры Леметиной Тася и другие. Но эти девочки жили почти рядом с нашим домом и жили в деревне постоянно. Только Тася Леметина уехала в Москву, но там заболела менингитом и умерла еще в 7 лет. Больше всех я играла с Валей, но когда началась война, и Валя уехала из Ленинграда в деревню, пришлось мне жить с Тоней Соловьевой, у которой, также как и у меня, старший брат ушел в армию. Ее сестра Маша эвакуировалась, а больше никого не было. И когда в блокаду умерла мать, она пришла ко мне.

Валя Дорофеева училась со мной в одном классе и жила в том же доме, где и я. Семья ее состояла из 6 человек, отец работал, а мать была домохозяйкой. Старший сын Борис находился на Дальнем Востоке и был летчиком. Другие два брата – Виктор и Николай, жили вместе с родителями. Когда началась война, они оба ушли на фронт. Николай вскоре был убит, а Виктор оказался в партизанском отряде. Валя рассказывала, что сразу после войны ее мать – тетя Катя – ездила в свою деревню Коленцево и там ей рассказали, что Виктор партизанил в родных краях, а когда пришел в свою деревню, то был выдан немцам старостой и расстрелян.

Февраль 1941-го. Мне – шестнадцать [↑]

25 февраля мне исполнилось шестнадцать лет. Я хорошо помню этот день, несмотря на то, что он почти ничем не отличался от других.

Только я надела новое маркизетовое платье, которое сшила для меня папина знакомая. Надела новые туфли на маленьком каблучке. Нарядившись, я вышла в другую комнату, где был мой брат Саша. И вот этот-то момент запал мне в душу так, что я помню его до настоящего времени. Саша как-то очень внимательно посмотрел на меня и воскликнул: «Барышня!» В его взгляде и возгласе было что-то очень необычное, и я смутилась, но потом мне стало весело и приятно.

Тогда я думала и ожидала, что наша жизнь, то есть жизнь всей нашей семьи, будет интересной и прекрасной. Скоро должен из армии возвратиться Толя, мой старший брат, который служил на Халхин-Голе.

Николай, средний брат, будет инженером-кораблестроителем. А Саша закончит машиностроительный техникум. Они, конечно же, женятся, наша семья увеличится. Мать и отец не будут работать и, возможно, будут нянчить внуков, что было их давней мечтой, ведь они были немолоды.

Только я в начале года оставалась не у дел, так как после введения платы за обучение мне пришлось бросить школу, где я училась в восьмом классе средней школы № 10 Василеостровского района, находившейся на проспекте Каховского.

Некоторое время мы с Николаем бродили по городу в поисках какой-либо работы для меня. Подходящего ничего не было, меня не брали, потому что мне не исполнилось шестнадцати лет.

Но вот незадолго до совершеннолетия я поступила в школу торгового ученичества, которая находилась по адресу: улица Чехова, дом 6.

Только когда мы с друзьями, тоже подростками, встречались вместе, то разговор касался тем политических. Уж очень тревожной была международная обстановка в мире. Так что шепотом говорили, что и у нас будет война. Ругали Сталина, очень жалели, что умер Ленин. Отец всегда хвалил Ленина. Но как только расходились по домам, все забывалось – ведь дома все хорошо и спокойно было.

Жили мы на проспекте Каховского, в доме, построенном пять лет назад. Двух комнат нам хватало.

Вместе с нами жила семья – Янбухтины Андрей и Астьма с дочкой и сыном Борисом и дочкой Розой. Жили мы дружно, почти каждый вечер собирались в кухне, беседовали, пили чай. Очень всем нравился чай с прессованными отходами конфетного производства, которые продавались плитками по килограмму. Они были не очень дорогие, в них, кроме карамели, попадались шоколадные конфеты.

Мы же не были избалованы в еде, несмотря на то, что в магазинах было полно всякой всячины. Денег хватало только на самое необходимое. В то же время мы на роскоши внимания не заостряли. Есть что одеть, да и ладно.

Многим, приехавшим в город на заработки из деревень, кусок хлеба или серой булки да сто граммов сахара с кипятком заменяли обед. Так питались почти все строители, которых я видела из окон своей квартиры – в нашем районе возводилось несколько новых зданий.

Мы же были молоды, веселы, любознательны. И нас, молодых, было много, и многого мы ждали от жизни хорошего. У всех была тяга к знаниям. Все стремились окончить какой-нибудь ВУЗ, техникум, школу, курсы, но тогда не суждено было исполниться нашим мечтам.

Воскресенье 22 июня 1941 года. Началась война [↑]

Я проснулась рано. Надо было поехать на Невский проспект и купить пуговиц для платья, которое я шила на курсах кройки и шитья. Вместе со своими подругами Ольгой Мурашовой и Тамарой Китовой, жившими в одном доме со мной, я должна была встретиться часов в 9 утра. Когда я окончательно проснулась, то меня поразили звуки летающих самолетов, которые то и дело пролетали над нашим домом. А такое было, только в праздники. Я спросила у Саши, какой сегодня праздник и почему самолеты так разлетались? Саша ответил, что никакого праздника нет, просто они к чему-то готовятся.

Скоро пришла Тамара. Мы зашли за Ольгой и вместе поехали на трамвае номер четыре. На Невском проспекте у Садовой вышли.

Настроение было прекрасное, погода отличная. Зашли в Гостиный Двор, но было еще рано и магазины закрыты. Мы решили сходить в Пассаж.

Около магазина толпа народа, но все стоят около репродуктора. Что это они?

Мы подошли к толпе и услышали, что через несколько минут будет передано важное сообщение.

Мы стали ждать.

И вдруг: «Война… двадцать второго июня в четыре часа утра по приказу правительства Германии немецкие войска обрушились на нашу территорию от Балтийского до Черного моря по всей границе Союза…». И как-то померкло все, будто не стало солнца. «Что теперь будет?», – спрашивали мы друг у друга.

Не купив пуговиц, поехали домой, дома все расстроены. Что делать...

Мы жили в доме, окруженном деревянным забором, множеством сараев и прочих деревянных построек.

Как только было передано по радио о начале войны, от городских властей поступило распоряжение ликвидировать все деревянные строения, такие как заборы и сараи. Вокруг нашего дома таких построек было много, на их разборку было направлено все взрослое население микрорайона. И как работали люди! К вечеру вся прилегающая территория была очищена. «Такой народ не победить!» – сказала я Тамаре. И она согласилась со мной.

С того времени началась новая жизнь, полная лишений тревог и героизма людей. Мы уже не принадлежали себе, а стали винтиками какого-то ужасного механизма, который подминал под себя всех, кто попадался на пути и не щадил никого и ничего. Еще незадолго до начала войны продукты в магазинах стали куда-то пропадать, правда, сначала открылись коммерческие магазины, но и в них не стало продуктов.

Я же была рада, что работаю в булочной и считала, что мне повезло. Булочная находилась по адресу: ул. Глинки, д. 9/16, рядом с театром оперы имени Кирова.

Когда я впервые пришла туда, меня поразила роскошь, которой я никогда не видала. Стены в зеркалах, потолок украшен красивыми стеклянными витражами, а в углах кондитерского отдела стояли голубые полутораметровые фарфоровые китайские вазы. Потолок из стеклянных плит размером 40х40 см. Все кругом сверкало, а голубой, с розами и амурчиками в них, потолок и вазы отражались в громадных зеркалах, которые увеличивали пространство.

Красиво оформленные витрины, множество разнообразных конфет, шоколада, пряников, сухарей, сушек, булочек, булок красовалось на витринах и полках.

Каждый вечер в булочную привозили огромные пироги с маком, из-за которых сюда любили приходить покупатели. Булочная работала с шести часов утра до двенадцати ночи, что очень устраивало покупателей, так как они заходили сюда после окончания спектакля. Продавцы здесь подобрались доброжелательные, красивые. Многие кончали еще старую школу, когда я пришла. В булочной обучалось еще тринадцать девочек, которые тоже ходили в школу торгового ученичества, расползавшуюся на улице Чехова дом 6.

Теперь после войны, когда мне довелось зайти в булочную, я с величайшим сожалением смотрела на голые полки и стены, на простой потолок.

После ремонта все украшения были сняты, и все стало как у других, как в обычных магазинах. Остались только зеркала, которые отражали теперь бедные витрины с небрежно уложенным хлебом, и не очень привлекательными булочками, которые продавались с кофе. И здесь же за круглыми столиками их ели случайно зашедшие люди.

А тогда, в июне сорок первого года враг наступал и быстро продвигался вглубь нашей территории и к Ленинграду.

Брат Николай добровольцем ушел на фронт вместе со своими тремя друзьями, окончившими среднюю школу Василеостровского района. Несколько дней они обучались где-то на 8-ой Советской улице. Затем были отправлены на фронт под Красное Село.

Саша досрочно сдал экзамены в машиностроительном техникуме, защитил диплом и отправился вместе с техникумом на Урал. Он так быстро собрался туда, что не успел взять с собой даже теплое белье и постельные принадлежности.

Считали, что война продлится недолго. Через некоторое время, когда узнали адрес, по которому Саша стал жить в Нижнем Тагиле, отец послал туда кое-что из вещей.

Толя находился в армии в Монголии.

В Ленинграде остались отец, мать и я. Родители были невоеннообязанные и покидать город не собирались.

Соседи наши, тетя Настя и Борис Янбухтины, эвакуировались. Сначала вместе со школьниками 15-ой средней школы Василеостровского района эвакуировалась Роза на Валдай. Оказалось, что туда быстро продвигаются и в скором времени придут немцы. Тетя Настя быстро собралась, поехала за Розой и успела до прихода туда немцев привезти ее в Ленинград. Через два дня они вместе с Борисом уехали к родным вглубь страны. Из семьи в Ленинграде остался только дядя Андрей, который был невоеннообязанным, так как перед войной получил на работе травму (разрыв кишок).

Дядя Андрей работал на заводе «Марксист» слесарем (в том же цехе, где работал и мой отец шорником). В обеденный перерыв однажды он занимался ремонтом трансмиссии, а когда обеденный перерыв закончился, пришел кто-то из рабочих и включил ток. Дядю Андрея прижало к потолку. Он закричал, остановили машину, и он самостоятельно побежал в санчасть. Но когда бежал по лестнице, увидел возвращающихся с обеда рабочих, потерял сознание и упал. Скорая помощь увезла его в больницу, где ему сделали операцию. Диагноз – разрыв кишок. Хорошо, что он не обедал.

В военкоматах стояли большие очереди добровольцев защищать Родину.

Я продолжала работать в булочной-кондитерской на ул. Глинки, д.9/16.

Как только началась война, девочки, которые были старше нас года на два или три, быстро обучились на медсестер и ушли в армию.

Нас, кому не было семнадцати лет, всех послали на оборонные работы. Сначала рыли окопы в Обухове.

В это же время немцы стали бомбить город. Но это были еще единичные самолеты.

Затем нас отправили в Толмачево. Там рыли окопы, укрепляли проселочные дороги. Жили в доме отдыха «Живой Ручей». А в это время враг приближался к Луге. По ночам слышался бой самолетов в небе над нашими зданиями бывшего дома отдыха, который находился в лесу. Но мы спали как убитые на втором этаже этого здания.

И вот однажды, когда мы старались натаскать как можно больше деревьев для укрепления дороги, солдаты, проходившие около нас, спросили с удивлением:

– Что вы тут делаете?

– Укрепляем дорогу.

– Для кого? Вам надо уходить, – посоветовали солдаты. – Скоро здесь, в Толмачево, будет немец. Он уже подходит к Луге.

Мы пошли советоваться с начальством и решать, как быть, и что делать дальше.

Среди бригадиров была молодая энергичная женщина. Она работала в школе торгового ученичества учительницей по промтоварам. Она быстро всех собрала в одном из сараев санатория «Живой Ручей». Было решено, что все, кому нет шестнадцати лет, завтра утром уедут в город домой, а остальные остаются.

На другой день, чуть рассвело, нас привели на станцию, посадили в поезд, и мы уехали. Из окон вагонов были видны свежие воронки от бомб рядом с железнодорожным полотном. Оказалось, что мы выехали на последнем составе, так как вскоре мы узнали, что немецкие части, действительно, заняли Толмачево.

В город приехали рано. По дороге домой встретила свою маму, которая шла на работу на завод «Марксист», находившийся в нескольких минутах ходьбы от дома. Мама обрадовалась и пошла сказать отцу об этом. Отец тоже там работал. На другой день я пошла в булочную на свою работу. Там тревожно. Несколько девочек, работающих в булочной, жили в Лигове, в Стрельне. Они боялись, что скоро немцы будут там.

В Ленинграде уже введена карточная система, но продуктов еще хватает. Прошло несколько дней. Положение на фронтах еще обострилось. 2 сентября Ленсовету пришлось уменьшить нормы выдачи продуктов.

Скоро на работу не вышли все кто, жил в Лигове и Стрельне, больше они не появлялись. Что с ними стало, мне не известно, поселки были оккупированы.

В конце июля или начале августа мы получили письмо от брата Николая. К сожалению, это было его последнее письмо. Нам сообщили, что он пропал без вести. В последнем письме брат писал, что находится со своими школьными друзьями в Красном Селе, и обслуживают они пост ВНОС (служба воздушного наблюдения, оповещения и связи). Все школьные друзья пока вместе, но один (не помню, кто) заболел – аппендицит.

Через какое-то время мы узнали, что Красное Село захвачено немцами. Там шли жестокие бои. Кроме того, немцы взорвали плотину, и хлынувшие воды затопили низменность. Многие солдаты утонули, многие погибли от пуль. Последним человеком, кто видел Николая, была наша двоюродная сестра Клокова Шура, которая была на окопах. Он шел в бой. Они случайно встретились.

(Александра Васильевна Клокова – моя двоюродная сестра, была мобилизована в армию и прошла всю войну до победного 1945 г. Отец Александры Васильевны погиб в Ленинграде на Невском проспекте во время блокады.)

Положение в Ленинграде все ухудшалось. Особенно трудно стало с продовольствием. Из свободной торговли давно исчезли многие товары, да и по карточкам их тоже не хватало.

В городе то и дело раздавались сигналы тревоги: начались бомбежки. Немцы любили точность. Ежедневно сигнал тревоги раздавался в одно и то же время, когда люди шли на работу или с работы. Приходилось укрываться в бомбоубежищах. Спасибо радио – оно предупреждало всех. Его мы не выключали ни днем, ни ночью.

Первый налет вражеской авиации был еще тогда, когда Николай был еще дома. Ранним утром раздалась тревога. Бой шел видимо где-то в стороне Кронштадта, но по воде звуки раздавались так отчетливо, что казались рядом. Меня начала колотить нервная дрожь. Николай, стоявший рядом со мной и смотревший из окна на Кронштадт, заметил это и сказал мне: «Ты ничего не бойся. Все будет хорошо и тебе нечего бояться».

Эти слова были сказаны с такой убежденностью, что дрожь у меня моментально прошла. С тех пор у меня такого не было.

В другой раз я испугалась во время тревоги, когда мы с отцом спускались в бомбоубежище, а мать задержалась дома. Где-то бросили бомбу, и она, падая, противно выла, а я думала, что мама не успеет спуститься вниз прежде чем бомба попадет в дом. Но на этот раз все обошлось благополучно. Это была не бомба, а немцы бросали какие-то бочки, которые так выли.

В другой раз на наши и соседние дома было сброшено огромное количество зажигательных бомб. Но они вреда не принесли, так как были все сброшены дежурными по крыше и завалены песком подростками, жившими в этих домах.

Хлеб привозили в булочную нерегулярно. Мы стояли у пустых прилавков, только на витринах окон и некоторых полках по-прежнему красовались булки.

Однажды пришла женщина и стала просить, чтобы ей продали булку. Я сказала, что булок нет и хлеба тоже. Она удивилась и сказала: «А эту вот можно?» Я сказала: «Это бутафория». Она же подумала, что булка черствая, но она и такую возьмет. Пришлось объяснить, что она из картона и, к сожалению, убрать с витрины, чтобы не соблазнять людей понапрасну.

Однажды на работу пришла женщина из Октябрьского Ленхлебторга, очень расстроенная. Мы спросили, что случилось. Она сказала: «Маму убила соседка по квартире. Она думала, что у нас есть хлеб. Но, придя в себя, пошла в милицию и рассказала обо всем».

Однажды, когда мы пили чай дома, началась тревога. Слышно было, что самолеты летают неблизко. Мы сидели спокойно, но вдруг почувствовали, что дом качнулся в одну, а затем в другую сторону и встал на место. Оказалось, что самолет сбросил бомбу на Железноводской улице. Там был двухэтажный дом, у которого первый этаж был кирпичный, а второй – деревянный. Так весь второй этаж этой бомбой был снесен, а бревна разлетелись по улицам. Вскоре кроме бомбежек начались обстрелы города из дальнобойных орудий со стороны Пулково.

Обстановка в городе с продовольствием стала критической. Начался голод. Люди гибли также и от холода.

Сгорели восьмого сентября бадаевские склады, где хранилось почти все продовольствие города.

Когда я шла домой с работы, то видела огромный столб черного дыма. Его хорошо было видно с переулка Каховского, так как здесь была окраина города, и постройки не мешали мне смотреть на это страшное зрелище.

Сейчас невозможно было встретить ни кошек, ни собак. Их съели. К концу декабря стало умирать все больше и больше людей. Перестали ходить трамваи, троллейбусы.

В блокаду не стало продуктов, не стало хлеба, даже по карточкам, несмотря на то, что нормы были очень маленькими. Люди доходили до крайней точки, а некоторые не выдерживали. От голода плохо соображали и не ведали, что творили.

Вспоминается мальчик лет пятнадцати, который выхватил у женщины, такой же голодной, как и сам, дневной паек хлеба – на двоих, половину буханки, и сразу стал его жадно есть. Оторвать от него хлеб было невозможно. Его били, а он все ел, пока не осталось ни крошки. Через день он умер на улице. Женщина, у которой мальчик выхватил хлеб, в истерике даже забыла про свои карточки, которые отдала продавщице. На нее закричала другая женщина и стала ее ругать: «Разиня, карточки возьми!»

Пострадавшая опешила и прекратила истерику. «Так надо было закричать на нее, иначе не успокоить, а дело сделано», – объяснила та, которая ругала.

Время завтрака. Стоим в очереди за едой, которую нам выдают в окошечко, выходящее на улицу. Впереди меня стоит женщина. Кто-то говорит ей: «Эй, бабушка, подавай свои карточки поживей (при получении завтрака вырезали талоны на хлеб и крупу)». Женщина поворачивается к говорившему, и обиженно отвечает: «Я не бабушка, мне всего двадцать четыре года». А выглядела она совсем не так. Голод не тетка, так состарил ее.

В городе температура доходит до минус 40 градусов. Мама сшила мне варежки на вате. Но и в них я обморозила себе руки. Она покраснели и очень боялись холода, а работать приходилось целый день с холодными ножницами, которыми отрезали талоны из карточек на хлеб.

Вот булочная-кондитерская. Кончился рабочий день. Закрываем булочную. Снимаем натурные остатки, осматриваем помещение. В шкафу, где ранее ставились ящики с сухарями, сушками, сидит парень лет шестнадцати-семнадцати. Он думал, что хлеб остается на прилавках после закрытия магазина. Отпустили, милицию не вызывали.

Окончился рабочий день. Домой не уходят до тех пор, пока не наклеят талоны на лист и не отчитаются за полученный и проданный хлеб. Все собрались в подсобном помещении за столом. Рядом огромная плита. Когда-то в ней выпекали пироги, а теперь кое-чем топим ее и ложимся спать на теплую.

Иногда из хлеба варим кашу. Так сытнее. Кусок хлеба крошим в кружку и долго кипятим в воде, пока не получится однородная масса. Пьем «чай» - пустой кипяток без заварки, без сахара, без хлеба.

На работу я ходила пешком с острова Декабристов до Театральной площади. Шла через реку Смоленку, доходила до 17-ой линии, доходила до Невы, переходила Поцелуев мост. Добиралась минут за сорок.

Хорошо, что работала через день с 6 часов утра до 12 часов ночи. Нам выдали спецпропуска, по которым разрешалось ходить и после 11 часов вечера.

Однажды я возвращалась с работы домой. Часов в 16 уже начало смеркаться, но темно еще не было.

Я шла по 17-ой линии Васильевского острова. На улице было совершенно пустынно, только какой-то мужчина вышел из-за угла Среднего проспекта и быстро побежал мне навстречу. Пробежав несколько шагов по 17-ой, сел на снег.

Когда я подошла к нему, он стал просить меня, чтобы я сходила к нему домой и сказала, что он сидит здесь.

Пусть кто-нибудь поможет ему подняться на четвертый этаж. Он сказал номер квартиры и указал, как туда пройти. В это время многие падали от голода и замерзали на улицах, поэтому такая просьба не казалась необычной. Но в этот раз меня смутило то, что он бодро бежал мимо того дома, на который указывал. У меня было какое-то предчувствие. Я решила сначала посмотреть, куда он послал меня. Дом оказался угловым. В него можно было попасть как со стороны Среднего проспекта, так и со стороны 17-ой линии через ворота, у которых он сидел.

Со стороны Среднего проспекта была арка, а под аркой вход на лестницу, по которой я должна подняться на 4-ый этаж. Я же прошла дальше этого входа во двор и увидела, что можно было бы зайти на лестницу с 17-ой линии.

Я подумала: «Зачем же он послал меня со Среднего проспекта, если можно было зайти прямо в ворота?»

Пока я стояла и размышляла под аркой, то вдруг услышала быстрые шаги – вверх по лестнице кто-то бежал. Это окончательно меня убедило, и я решила не ходить в указанную квартиру. Я вышла на 17-ую линию – мужчины там не было. Это он бежал по лестнице.

Я избежала больше чем неприятности – в это время в городе появились случаи людоедства. Когда я рассказала об этом отцу, он стал встречать меня каждый раз, когда я возвращалась домой вечером. И ходила я уже по 9-ой линии.

В это время в Ленинграде стало умирать от голода все больше и больше людей. Голод не щадил ни подростков, ни детей, не стариков. Количество умерших не становилось меньше, даже когда в конце декабря стала работать Дорога Жизни, а норма выдачи хлеба была увеличена. Но, кроме хлеба, никаких продуктов не получали. От истощения у людей началась дистрофия. В конце декабря к нам пришла моя школьная подруга Валя Дорофеева. Она сказала, что у них умер отец. Мать стала работать дворником. Отца похоронили у реки Смоленки. Валя тогда училась в восьмом классе, там же, где училась я. Уроков почти не было, ходили в школу из-за того, что там чем-то еще кормили, конечно, по карточкам. В школе сидели в пальто. Отопления не было, так же, как и во всех домах.

Новый сорок второй год [↑]

Для нас он был самым тяжелым. 25 января – Татьянин день – день ангела моей матери, но он стал нерадостным.

Часов около трех повстречала дядю Андрея, нашего соседа. Он сказал, что уходит к родственникам, а домой придет завтра. А через несколько часов в доме начался пожар. Буржуйки были сделаны у кого из листов железа, а у кого из кирпича, и устанавливались прямо в комнате. Трубы выводились в окна. Загорелось от буржуйки, которая была сделана не из кирпича, а из железа. Хозяйка куда-то ушла, загорелось по шестой лестнице, а мы жили на пятой. Кто-то сказал, что в квартире, где начался пожар, остался ребенок. Я побежала туда, но ребенка не обнаружила, помогла какой-то женщине вынести тюки, побежала домой. Отец говорит, что нам тоже надо вытаскивать вещи, так как тушить пожар нечем и, возможно, огонь дойдет до нас. Мать стала собирать, а мы вытаскивали что могли. Когда тащили корзину по лестнице, у меня из рук она выскользнула, чашки полетели вниз. Часть разбилась. Затем вытаскивали все, что было по силам, и, складывали на улице. Там уже скопилось много разных вещей.

Отец сказал мне, чтобы я больше не отходила от вещей, а то тут кто попало ходит. Действительно, только он ушел, как какой-то тип стал рыться в нашем комоде.

Я сказала ему, а он и не думал уходить. Только когда возвратился отец и стал ругать его, ушел. Теперь весь двор был забит вещами. Люди не надеялись на пожарных, старались вытащить все по силам.

Когда приехали пожарные, то оказалось, что воды взять негде, шланги оказались короткими. Воду надо брать на взморье Финского залива. Было решено, что дом будет гореть пока огонь не дойдет до капитальной стены. Там его постараются ликвидировать. Так наша половина дома сгорела полностью.

В тот же день отец сходил в жакт, и ему разрешили въехать в двадцатиметровую комнату по адресу: проспект Кима. Комнату ему предложила Серафима Федоровна Шереметьева, у которой недавно умер муж, а дети эвакуированы. Она сказала, что у нее есть сын, который сейчас в армии, он, может, не вернется. А если вернется, то будет жить в комнате, где она живет.

Оставаться на ночь на морозе было невозможно.

Мы стали потихоньку перебираться на новое место. Когда перетаскивали вещи, разбилось зеркало.

«Плохая примета», – сказал отец, – «видно, придется умирать».

При этих словах у меня что-то сжалось внутри.

Вещи перетащили и стали жить. Теперь у нас была одна комната на пятом этаже. В квартире были еще две хозяйки. Та, которая предложила отцу въехать, и молодая с сыном лет пяти. Муж ее находился в армии. Звали ее Бойцова Шура, а сына – Борис.

С 24 января норма выдачи хлеба еще увеличилась, но люди продолжали умирать. Умерла и Серафима Федоровна. Шура стала чаще бывать у своей матери, которая жила с другой дочерью в нашем доме.

11 февраля норма выдачи хлеба еще увеличилась, но в связи с тем, что организм людей был настолько истощен, то увеличение выдачи хлеба почти не отражалось на улучшении здоровья. Кончилась суровая зима, наступил март, дни стали длиннее. Под лучами солнца снег быстро таял, казалось, что улучшение наступит не только в погоде, но и распределении продуктов.

Кроме того, люди надеялись на природу. Вырастет трава, у кого есть семена – засеют.

Отец сходил на завод, там организовали стационар для подкрепления здоровья. Он стал его посещать, две недели питался по усиленному пайку, но вдруг открылся понос. Лечение пошло насмарку, здоровье подорвалось. Возможно, это произошло из-за того, что он таскал тяжести. У отца была сильная цинга. Он лежал в кровати и пальцами вытаскивал свои зубы, притом крови я не видела. Но так он потерял свои передние и нижние зубы.

В это же время заболела мама. У нее не стало аппетита, она не ела, ослабла и перестала вставать.

23 марта я уходила на работу, которая начиналась в шесть часов. Было совсем темно. Спускаясь по лестнице, мне показалось, что передо мной промелькнуло и полетело вниз что-то белое, вроде человека, все как из пара или тумана.

Я вздрогнула и остановилась, но уже ничего не было. На улице морозно, я шла в валенках. Около часа дня ко мне на работу пришла Валя Дорофеева, сказала, что мне надо отпроситься и идти домой – умерла мама.

Я заплакала, сказала заведующей, она меня отпустила, и мы пошли домой.

Днем солнышко растопило снег. Я шла в валенках по лужам, плакала и вспоминала, как в то утро мама попросила меня повернуть ее на другой бок, а когда я стала ее поворачивать, она вдруг сказала: «Не туда мне надо», – и через несколько минут, – «Дочь у меня осталась. Шестнадцать лет, помогите ей», и повернулась сама к стенке.

И вот ее не стало. Пришла соседка Шура, обмыла ее, обернула в одеяло, ушла. Оформила все необходимые документы и сказала: «Где будем хоронить?»

В последний путь провожали мать, кроме меня, Шура, тетя Катя и Валя Дорофеевы. Завернутую в одеяло без гроба мать положили в промерзшую землю.

Тетя Катя сказала: «Запомни место», и мы пошли домой.

Отец хоронить не ходил, не мог. После маминой смерти он почувствовал, что здоровье ухудшается, и 20 апреля его не стало. Диагноз: «Ослабление сердечной деятельности. Авитаминоз».

Опять мне помогли похоронить Дорофеевы тетя Катя и Валя, соседка Шура из квартиры номер сорок два. В нашей квартире по-прежнему никто не жил. Я теперь осталась одна.

В ночь, когда умерла мама, я видела сон, что мою пол.

В ночь на 23 апреля я увидела тот же сон, но мыла потолок, а перед этим вечером часов шесть, когда отец почувствовал слабость и потерял сознание, я закричала, так как сильно испугалась. Он же очнулся и сказал: «Чего ты кричишь, ложись спать». Я легла и почему-то сразу заснула. Во сне он сказал мне: «Похорони меня в самом плохом костюме. Остальные тебе пригодятся самой». Я сказала: «Ладно», и опять стала мыть потолок. Кончила мыть потолок и проснулась. Он скончался. Кладбище, где похоронены родители, образовалось во время войны и находится на острове Декабристов у реки Смоленки, на другом берегу которой располагается Смоленское кладбище.

До войны на месте захоронения родителей было совхозное поле, где росли овощи – сельдерей, капуста, петрушка. Место болотистое. Там стояли два огромных сарая для хранения овощей. Там какое-то время поденно работала моя мать.

В сараи и рядом с ними в 1941 году в войну привозили и складывали в длинные, метровой, а то и более, высоты штабели, трупы погибших и умерших людей, которые подбирали на улицах. Таких штабелей было много. Зима стояла морозная, морозы достигали до 40 градусов, выкапывать могилы было не под силу. Кто мог – привозили родных и близких на саночках и складывали сюда.

Как-то раз, когда я шла мимо этого места, меня остановили, велели немного подождать. Здесь готовились к рытью траншей при помощи взрывчатки, чтобы быстрее схоронить эту массу трупов. Ждать мне пришлось недолго.

Как только разрешили проходить, увидала, что к этим траншеям движется целый караван санок. На каждом по покойнику, завернутому в одеяло. Я стала считать их. Насчитав пятьдесят человек, прекратила считать. Их везли и везли. Да и те, кто вез санки, были почти покойники.

Сейчас здесь кладбище, есть одиночные могилы и ряды братских могил. Сколько здесь захоронено, думаю, никто не может сказать. Сейчас уже трудно точно сказать, где лежат мои родители, только примерно знаю место их захоронения.

Такие штабели трупов были во многих местах, мимо которых мне приходилось проходить. В то время, например, они были под аркой дома на 8-ой линии В.О. около реки Смоленки. Арку забивали трупами до верха, затем увозили на автомашинах в разные места.

А на кладбище, где теперь дорожки, тоже лежат люди. Такое количество трупов, которое там, было невозможно поместить в ряды тех могил, которые отмечены.

Прошло сколько-то дней после смерти родителей. Было воскресенье. Я сидела дома у окна, читала. В квартире не было никого. Вдруг ясно слышу голос мамы, она зовет меня. Я, как обычно раньше, ответила: «Да, мама», и сразу испугалась, вспомнив, что ее нет давно. Мне захотелось поскорее уйти отсюда, я стала одеваться.

Только я оделась, слышу – в квартиру кто-то идет. Пришла Шура. Ей я обрадовалась и рассказала, почему я захотела уйти.

Шура успокоила меня, сказав, что это мне послышалось. «Видимо мать беспокоится о тебе, ведь сегодня сорок дней как ее не стало». Шура накормила меня супом, заправленным вместо картошки корнями лопуха, и показалось, что суп действительно картофельный.

В середине апреля ко мне на работу пришла моя подружка детства Тоня Соловьева (теперь Елизарова) и сказала, что у нее тоже умерла мать, а сестра Маша эвакуировалась. Теперь она живет одна. Она попросила у меня дать ей кусок хлеба. Я пошла за своей карточкой, чтобы она могла выкупить на нее хлеб. Когда я принесла карточку, Тони уже не было. Она ушла домой, подумав, что я не хочу с ней разговаривать.

После работы, выкупив хлеб, я пошла к Тоне. Она жила на улице Гоголя, дом 18, и занимала большую, тридцатиметровую, комнату с одним окном. Она обрадовалась и потом стала часто навещать меня, а затем и вовсе перебралась жить ко мне на проспект Кима. С этого времени мы стали жить вместе: у нее – летом, у меня – зимой.

Помню последний день апреля. Завтра – первое мая, по радио объявлена выдача кондитерских изделий – по триста граммов на карточку.

Я выкупила на свою и папину карточки, да Тоня отоварила свою карточку. У нас целых девятьсот граммов, и мы сосем конфеты с наслаждением, пьем «чай» – воду. Теперь уже несколько дней подряд из крана течет вода. Работает водопровод обычно по утрам, да и то не всегда и не у всех. У нас есть самовар. Нарезаем деревянных чурок небольшого размера, настрогали лучинок, побросали их в самовар и стали ждать, когда закипит вода. И в комнате тепло – солнце заливает и греет комнату и нас.

Когда вода вскипела, пили кипяток с конфетами до тех пор, пока не кончилась вода. Легли отдохнуть, но через полчаса снова поставили чайник, вскипятили на керосинке воду и опять «чай» допили. (Керосину выделяли по 1/2 литра на человека на месяц). До настоящего времени удивляюсь тому, сколько может влить в себя человек. Наш самовар вмещал ведро воды, да и чайник был трехлитровый.

Прошел месяц май. Я его совсем не запомнила. Жили мы у меня на проспекте Кима, дом 7/19. Дом находился под постоянными обстрелами и бомбежками. Мы привыкли и не прятались в бомбоубежищах. Когда ложились спать, всегда раздевались, как в довоенное время, даже зимой, когда морозы были такие сильные, что в доме замерзала вода в кастрюлях и чашках. Тогда я, быстро раздевшись, забиралась под одеяло, укрывалась с головой, и начинала сильно дышать до тех пор, пока не нагревалась кровать, и не становилось тепло. Затем высовывала голову и засыпала.

Однажды у меня сломался будильник. Удивительно, как я могла не проспать на работу без будильника, поскольку его починить было негде. Вставать надо было еще до того, как заработает радио, начинавшее работу в шесть часов утра. Я очень боялась проспать на работу, потому что булочная начинала свою работу тоже в шесть часов. Мне помогала луна – я заметила, где она должна находиться, когда мне надо уходить из дома. Но это было не каждую ночь, и все же я ни разу не опоздала. Зимой автобусы и трамваи не ходили, а снега было много, и он не убирался совсем. По тропочкам, проложенным редкими прохожими, или же проделанными собой, добиралась до работы минут за сорок.

Но однажды, когда отец еще был жив, я шла на работу более полутора часов. Отказали ноги. Когда об этом узнала Татьяна Алексеевна, наша продавщица, она дала мне немного лимонной кислоты и сказала, чтобы, когда пойду домой, зашла на Андреевский рынок и обменяла там кусок хлеба на ветку еловой или сосновой хвои, чтобы заварить ее и пить с добавлением кислоты.

На Андреевском рынке меняли все на хлеб. Там можно было за бесценок обменять прекрасную картину или другое произведение искусства. До сих пор стоит перед глазами большая картина какого-то художника, достойная быть в Эрмитаже или Русском музее. За нее хозяйка просила 300 грамм хлеба, но никто не брал. Хлеб – это жизнь, хлеб был всего дороже. Здесь я обменяла кусок хлеба на целый букет сосновых веток. Пришла домой, заварила как чай, добавила туда лимонной кислоты и с удовольствием выпила за один раз 1 и 1/2 литра. Ногам сразу стало лучше и на второй день я пошла на работу.

В апреле все вышли на уборку улиц. Мы работали на улице Декабристов – скалывали. Люди увозили на волокушах – фанерные листы размером до 1,5 м с привязанной веревкой. Силы у людей было мало. Эти волокуши сразу несколько женщин тащили, ухватившись за веревку, а две другие толкали сзади, упираясь лопатами в фанеру.

Вдруг все побросали ломы и лопаты и побежали к трамвайным путям. Великая радость: пошел первый трамвай после великой и суровой зимы.

Пришла на работу как обычно. (Надо отметить, что хлеб в самом начале войны в нашей булочной был очень хорош на вид – белый и пышный. Сколько в нем было целлюлозы, я не знаю, но по сравнению с хлебом, получаемым с других хлебозаводов, он был прекрасен и паек казался больше).

Часа в два меня вызвала к себе наша заместитель директора Юлия Ивановна и сказала, что Татьяна Алексеевна и я направляемся на оборонные работы на неопределенный срок. Юлия Ивановна – очень хороший человек. Ей тогда было года сорок два, в Невеле у нее остались двое детей и родители, о которых она ничего не знает. Поэтому сильно беспокоилась, так как Невель был оккупирован немцами.

То ли оттого, что я напоминала ей о детях или по другим причинам, она относилась она ко мне по-матерински. Отправляя меня на оборонные работы, говорила, чтобы я как можно чаще приходила в булочную, где ей приходилось дежурить круглые сутки.

Юлия Ивановна пришла работать к нам в булочную уже во время войны и работала до суда, который должен решить ее участь, так как там, где она работала раньше заведующей, обнаружили недостачу трехсот килограммов хлеба. Ей грозил расстрел. Но потом статья была заменена на другую и ее судили за халатность.

Юлия Ивановна все время говорила, что такой недостачи у нее быть не могло. Как потом выяснилось, одна из продавщиц по каким-то причинам невзлюбила Юлию Ивановну и утащила наклеенные на бумагу талоны от хлебных карточек, подлежащих строгому учету. Эти талоны она бросила в унитаз. Так получилась недостача. Не зная этого, Юлия Ивановна все время продолжала искать пропавшие талоны и однажды заглянула в туалет.

В оттаявшем ото льда унитазе она обнаружила талончик. Взяла палку, пошуровала и вытащила еще наклеенные на бумагу талоны на 250 килограмм. Больше ничего не было.

После того, как я ушла на оборонные работы, мне пришлось бывать в булочной раза три, а потом жизнь сложилась так, что и дома я бывала редко, потому что жила на казарменном положении.

От кого-то слышала, что Юлию Ивановну осудили на три года за халатность.

В начале войны в Ленинград стекалось огромное количество беженцев из прибалтийских республик и с территорий, захваченных немцами.

В нашей булочной появились две женщины: Клара – продавец газированной воды, и Этта – кассир. Обе были прехорошенькие. Клара была постарше. Клара говорила, что она из Грузии, у нее есть дочь, с мужем она не живет, но он часто к ней приходит.

После смерти моих родителей Клара стала обращать на меня внимание и приглашала к себе на квартиру. Я стеснялась и не любила ходить к малознакомым людям. Все же она однажды затащила меня, когда я шла на Невский проспект по Владимирскому, чтобы сесть на трамвай. Она жила недалеко от Невского проспекта, нам было по пути, и я не стала сопротивляться.

Квартира оказалась на втором этаже, имела два входа. Меня привели в длинную маленькую комнату, похожую на кухню. Комната была отгорожена от большой, но в большой я не была.

Как только мы пришли, Клара оставила меня в комнате, а сама ушла. Через несколько минут раздался звонок в квартиру. Через другой ход вошли люди. Клара сказала, что к ней пришли гости, и познакомила меня с молоденькой белокурой женщиной. Клара сказала, что это ее дочь и просила нас пройти в другую комнату и там поговорить, и что сама она должна принять вошедших людей.

Как звали дочь Клары, я не помню. С ней мы прошли, как оказалось в кухню.

Разговор у нас не очень-то клеился. Ее интересовало, люблю ли я музыку, чем интересуюсь, как и с кем живу.

Вдруг опять раздался звонок. Кто-то вошел в квартиру, и Клара стала тихо разговаривать. Через минуту Клара позвала к себе дочь, а я постаралась уйти.

На другой день Клара просила меня опять зайти к ней и обещала подарить какие-то платья. Но мне ничего не нужно было, я же еще вчера решила, что мне там делать нечего и что я больше туда не пойду.

А еще через несколько дней меня направили на оборонные работы. Когда пришла в булочную через какое-то время, Клары на месте не оказалось.

Мне сказали, что ее забрали как шпионку. В это смутное время в городе было много шпионов и диверсантов. Куда-то незаметно исчезла и Этта.

Однажды днем, когда я работала в булочной, началась тревога. Мы попросили покупателей покинуть помещение и когда все вышли, встали в дверях.

Самолеты летали над площадью, и в это время в сторону военной части кем-то была запущена ракета. Через небольшой промежуток времени где-то рядом упала бомба. С испугу мы попрятались под прилавки. Кончилась тревога. Одна из покупательниц сказала, что бомба упала рядом с детским садом, но попала во двор и в доме выбиты только стекла.

В тот же день мы узнали, что на крыше театра имени С.М. Кирова был пойман диверсант, запустивший ракету во время тревоги, а поймали его работники театра, дежурившие на крыше.

Лето 1942-го – зима 1942/1943. На оборонных работах – Ржевка, правый берег Невы,
Московский и Лиговский проспекты [↑]

Во второй половине дня 4 июня 1942 года я пошла на оборонные работы. В этот день погода стояла теплая. Только что стали облетать с тополей сережки, и ими была устлана земля на набережной реки Мойки, по которой я шла к Невскому проспекту. В конторе на Невском собралось много народа. Там нас направили на строительство оборонительных сооружений на Ржевку.

На Ржевку ехали мимо Смольного. Его замаскировали сеткой «под деревья». Сетку закрасили так, чтобы сверху она казалась зелеными листьями. Сетку эту натягивала в свое время тетя Люба. Так звали одну из работниц – монтажницу Любовь Герасимовну, с которой я впоследствии на заводе «Электротехдеталь».

Доехали на трамвае номер двенадцать до кольца.

Там нас привели на какую-то поляну, раздали лопаты, но их оказалось мало для всех. Разбились на группы. Оказалось, что работать может только треть всех прибывших сюда людей. Стали рыть яму под ДЗОТ. Одна группа рыла, а две другие отдыхали. Все были так истощены, что как только кончали рыть, ложились на землю и моментально засыпали. Когда проходило 30 минут, снова начинали рыть. Работали по 15 минут.

Так, проработав несколько дней на этом месте, были направлены на другой объект. Все это время мы ночевали дома, а когда направляли на другой объект, то было сказано, чтоб все принесли с собой спальные принадлежности и посуду для еды.

На другой день встретились опять у трамвайного кольца на Ржевке.

Там нас встретил наш бригадир Василий Иванович и повел нас вдоль железнодорожного полотна.

Раньше здесь я никогда не была и то, что здесь увидела, поразило не только меня. Все дома как деревянные, так и каменные, были так искорежены, что, казалось, какое-то сверхъестественное чудовище пронеслось над ними, перевернув все на своем пути. Не только стекол, но и крыш не было не изувеченных. Оказалось, что не так давно здесь на путях стоял состав со снарядами. В него попала немецкая бомба. Снаряды рвались и крушили все на своем пути.

Сначала мы стали искать место для ночевки в каком-либо доме. Разместились в каком-то покинутом сарае на втором этаже. Сарай был набит сеном. Забрались туда по приставной лестнице.

Все порядком устали, заснули быстро. Спали до утра как убитые, проснулись от крика. Оказалось, что две спавшие посредине сарая женщины полетели вниз. Что там была яма, через которую хозяева давали сено животным. Вчера, когда ложились спать, яму не заметили, и вот теперь они вместе с сеном полетели вниз. Выяснилось, что все обошлось благополучно – отделались легкими ушибами.

Утром нас повели на новое место. Привели в какой-то поселок, где были одноэтажные дома финского типа, когда-то очень аккуратные, а теперь разрушенные.

Нас, четверых, поместили в малюсенькую комнатушку, где еле уместились три односпальные кровати и тумбочка. В углу стояла круглая печка. Мне пришлось спать вместе с девочкой лет пятнадцати на односпальной кровати с сеткой, так как мы были самые молодые и самые тонкие.

Утром мы сдали в столовую продуктовые и хлебные карточки. Столовой, как это принято думать, на самом деле не было. Прямо на улице были наспех сколочены столы из длинных досок. Там, стоя, мы ели то, что приготовили повара.

Помню, когда в первый день прочитала в меню слово «шроты», я подумала, что нас будут кормить шпротами. Удивилась этому, ведь это лакомство мы не ели даже в мирное время. Оказалось, что в меню не опечатка, а «шроты» – это отходы соевого производства. Нам дали какую-то желто-белую массу, похожую на опилки или на творог. Сверху плавали жиринки, на вкус они мне понравились. И я ела с удовольствием, набивая желудок. Да и как могло не понравиться то, что можно было есть, не боясь последствий!

Позавтракав, пошли на трассу.

Нас собралось человек сто. Шли вдоль высокого забора по деревянным мосткам, а вся прилегающая местность была сплошным болотом. И только рядом с мостками была тропочка, по которой можно было пройти, не замочив ноги. За забором была воинская часть, и там посреди этого забора стояла вышка. А на ней – военная охрана.

Каждый день по этим мосткам мы доходили до вышки и сворачивали влево до проселочной дороги. Пройдя по ней около километра, приходили на место, где рыли окопы на глубину около двух метров.

Окопы внутри заделывались прутьями, чтобы земля не опадала. Здесь местность также была болотистая.

В середине рабочего дня вдруг начался обстрел. Сначала снаряды летели через наши головы и ложились где-то рядом. Мы попрятались кто куда. Оказалось, что была учебная стрельба на полигоне, который находился через дорогу от нас, а стреляли из воинской части, мимо которой мы шли утром. В дальнейшем, когда проходили эти учения, нас заранее предупреждали, и мы прятались в укрытия.

От того, что нас регулярно кормили утром и вечером (в основном шротами), да и солнце играло немалую роль, люди стали крепче. Еды, конечно, не хватало, и все время хотелось есть. Чтобы как-то заглушить голод, собирали какие-то травы и варили из них похлебку. Среди нас была женщина, собиравшая и варившая лебеду каждый день по три литра и съедавшая ее. Вскоре она стала жаловаться на глаза

А через некоторое время ее отправили в больницу, потому что она ослепла. Что стало с ней дальше, мне не известно.

Я старалась есть только то, что давали в столовой. Когда по карточкам выдавали конфеты – триста грамм на десять дней – отдавала их на хранение Татьяне Алексеевне, которая выдавала мне по две-три штуки в день. Обычно это была круглая карамель.

Бригада у нас собралась старательная, работали хорошо. За это московский райпищеторг выделил немного продуктов работникам. Нам на двоих досталось шестьдесят граммов полукопченой колбасы и восемьдесят граммов риса. Из этих продуктов мы сварили на костре кастрюлю супа и ели его с наслаждением. Казалось, что такого вкусного супа мы не ели никогда.

Конечно, съели его за один присест.

Помню, идем всей бригадой по полю, где растет турнепс – крупный, сочный. Но никто не рвет его, а есть так хочется! По закону военного времени можно получить три года заключения.

Нас перевезли в другие дома, но, прежде чем поселиться в новые, повезли в баню. Погрузив на машины наши вещи и усевшись на них, мы поехали куда-то на Охту. Там наши вещи прожарили, а мы пошли мыться. Сначала мылись только женщины. Но через некоторое время туда же пришли мужчины. Разницы между нами не было. У женщин груди присохли, и отличить их от мужчин можно было только по волосам, а тела у всех были одинаково тощие. Когда вымылись, забрали свои матрацы и белье и поехали снова на Ржевку.

Работали на рытье окопов до осени. Начались дожди. В окопах стояла вода. Работы не прекращались и в дождь. Промокшие, усталые, голодные приходили в свою маленькую комнатушку, быстро съедали ужин, обычно это были шроты. Растопили печь торфяными плитками, которые брали в стенах разрушенных домов. Эти плитки раньше служили утеплителем. Очень сухие плитки горели жарко, быстро нагревалось. Вокруг печки развешивали свою промокшую одежду и ставили обувь. Если тряпки успевали просохнуть, то ботинки приходилось одевать полусухими. К концу осени мои отличные ботинки разорвались по швам., Пришлось обувать русские сапоги, которые носил Саша.

Не выдержали и ноги. Они так распухли, что я потом даже летом ходила в резиновых ботах, туфли на ноги не налезали.

Однажды на трассу приехал А.А. Кузнецов, осмотрел ее и остался доволен. На следующий день всех нас перевели на другой участок, тоже на Ржевке.

В тот день, когда приезжал Кузнецов, нам предложили вступить в комсомол. Многие из нас тогда же написали заявление с просьбой о приеме и стали ждать день, когда будут принимать.

Еще до приезда на трассу Кузнецова был такой случай: как-то утром, после завтрака, состоящего из порции шрот, стакана кипятка и куска хлеба, мы отправились на работу на рытье окопов в болоте. Вчера целый день шел дождь, в болоте было много воды. Как обычно, мы шли вдоль забора по мосткам, окружавшим воинскую часть. Нас было человек сто. Вдруг с вышки раздался окрик часового: «Вернитесь, здесь ходить нельзя».

Женщины закричали: «Мы идем на работу». Он же настаивал: «Вернитесь! Я буду стрелять!»

Женщины закричали ему, что всегда здесь ходили и опять пойдем. Он же говорил: «Буду стрелять!»

Женщины стали ругать его, говоря, что ему только здесь и воевать.

Но мы шли. Раздался выстрел в воздух, потом второй. Мы все шли. Выстрел попал в девушку лет двадцати. Она упала. Пуля попала в живот. Когда я подошла к ней, то увидела в правой стороне живота отверстие небольшое, а слева выпали кишки. Она была еще в сознании, говорила: «За что я здесь копала?» Через несколько минут из воинской части приехала скорая помощь и увезла ее. По дороге девушка скончалась. А вечером на трассу к ней приехала мать, которой еще не сообщали о случившемся. Видимо, материнское сердце подсказало ей, почувствовав неладное. Часового сняли с поста, а мы в расстроенных чувствах пошли дальше.

На работу через несколько дней, когда мы работали в какой-то деревне, пришли из райкома для принятия в комсомол. Я волновалась, вдруг не примут.

В это же время среди нас появилась девчонка небольшого роста, рыжеватая, веснушчатая. Звали ее Валя. Она все удивлялась, глядя на меня, зачем я переживаю, что меня не примут. Она говорила: «Зачем ты вступаешь в комсомол сейчас, когда такая обстановка, что враг вот-вот будет здесь, а они не щадят комсомольцев и могут повесить не только партийных, но и комсомольцев. Она говорила, что даже те, кто имеет билет, стараются зарыть или спрятать его подальше». Я не хотела слушать ее и вместе со всеми нашими девчатами стояла и ждала приглашения в один из домов.

Нас вызывали по очереди, быстро вручали билет, затем всех поздравили, пожелали еще лучше трудиться на благо Родины и бороться против захватчиков.

Дня через два нас снова расформировали по разным участкам. Меня направили работать на правый берег Невы к Володарскому мосту. Теперь мы жили дома, обедали в «столовой». Там, недалеко от моста была наша столовая под открытым небом. Такая же как на Ржевке – несколько сколоченных досок. Сюда мы сдали свои продовольственные карточки. Чашки-ложки, кастрюльки носили с собой в противогазных сумках.

Работа здесь заключалась в разборке деревянных домов и разрушенных кирпичных зданий, в основном потом наша бригада работала грузчиками на автомашинах, а там часто приходилось встречаться с идущими нам навстречу машинами, нагруженными капустой. Среди нас были две отчаянные женщины, которые, на полном ходу, при встрече хватали кочан капусты и ели ее.

А мы несколько раз ходили покупать капустные котлеты из хряпы у местных жителей. По цене 1 руб. за штуку на сковороде без масла. Тогда это казалось нам дорого, но все же было подспорьем к еде.

За весь период работы на окопах и на разборке домов мы не разу не получали зарплату. Хорошо, что у моих родителей были небольшие деньги, которые они получили за продажу своего дома в Ярославской области, как раз перед войной.

Правда, покупать что-либо было нечего, а в столовой с нас денег не брали. Только транспорт оплачивался нами (трамвай – 3 копейки).

Работали с восьми часов утра до семи часов вечера.

С нами были и курьезные случаи, например, работали мы на правом берегу Невы у Володарского моста. Только приступили к работе - началась тревога. Налетели немецкие самолеты и стали сбрасывать на восьмую ГРЭС бомбы. Вылетели наши самолеты, начался бой. Спасаясь от истребителей, немцы стали свой груз сбрасывать куда попало. Одна из бомб упала в Неву недалеко от места, где мы работали. Полетели брызги, все бросились врассыпную и стали прятаться кто куда. Когда самолеты улетели, все стали выходить из своих укрытий. Увидев, что две женщины прятались в стоявшем рядом деревянном туалете, мы долго смеялись. «Ну, выбрали местечко», – кто-то сказал, – «Они лучше знают, где помягче».

Начались заморозки, а я все ходила в плаще, который остался от Николая. На ногах какие-то туфли, без чулок. Однажды утром был сильный белый мороз, а я без чулок. Ноги у меня стали такие твердые, что я испугалась. Днем стало теплее, а, придя вечером домой, я разыскала какие-то белые чулки и краску. Вечером я покрасила белые чулки черной краской, получилось очень хорошо.

В воскресенье нам давали выходной, но никакого пайка не давали. Однажды, когда совсем было нечего есть, я подобрала на грядке три листа свеклы. Это был весь мой дневной рацион.

В конце недели нашу бригаду расформировали.

Меня направили на Московский проспект. Это было в конце дня, а на другой день я должна была к часу прибыть на место назначения. К часу я пришла по адресу, оформила документы, и мне было велено идти на Благодатную улицу. Был ясный морозный солнечный день. В городе тихо. «Нет ни бомбежек, ни обстрелов», – я подумала, – «что, если я сегодня не явлюсь в назначенное время. Ровным счетом ничего не произойдет, да и меня не знает никто». И я пошла домой.

Когда на другой день пришла в назначенное место, здесь оказалась бригада человек из двадцати. Перед тем, как приступить к работе, нас всех послали в дом, находившийся недалеко от того места, куда мы были направлены на Московском проспекте. Нас привели в кабинет без единого окна. В углу стоял стол, за ним сидел военный. Он встал из-за стола и закричал на нас: «Саботажники! Кто зачинщик?» Он долго еще что-то кричал, потом стал говорить тише. Он грозил нам расстрелом, говорил, что теперь, когда ваши братья и отцы и деды сражаются на фронтах, вы устраиваете саботаж и не приходите на работу. Он говорил, что если бы вчера вечером немец захотел прорваться на этом направлении, ведь он стоит совсем рядом отсюда, то вы были бы виноваты. Он говорил, угрожал нам, и многие стали всхлипывать и говорили что-то, что это не саботаж, просто случайность, и сегодня они впервые встретились.

Наконец, он отпустил нас. Мы пошли работать. Оказалось, что вчера все, такие же «умные», как и я, решили, что после обеда можно пойти домой и ушли.

Работа оказалась по строительству баррикад между нежилыми домами по нечетной стороне на Благодатной улице. Дома еще не были достроены, когда началась война, и находились они на краю города. У завода «Электросила» была застава, а дальше уже была передовая линия обороны города. Сюда можно было пройти по специальным пропускам. В бригаде был мальчик лет четырнадцати. Звали его Коля, он был очень любознателен. Осматривал все кругом, искал для костра дрова. Уже наступила зима, холода были сильные, а нам приходилось обогреваться костром.

Однажды Коля зашел в недостроенный дом и, когда вышел оттуда, то сказал: «Бабы, в доме кто-то живет. Там много сена, а сено примято, как будто там спали люди!» Пошли, посмотрели. Действительно, сена было много, и в нем как будто кто-то ночевал.

Когда баррикаду достроили, нас направили на откачку воды. Два дня мы откачивали воду, а ее все не убывало.

Однажды Коля решил посмотреть, куда уходит вода, которую мы откачиваем. Он забрался внутрь люка по соседству с нашим. Когда осмотрел, вылез из люка, закричал: «Бабы, бросайте работу. Мы решетом воду носим!» И рассказал, что все люки соединяются между собой. Все возмутились. Работать на холоде без пользы никому не хотелось.

Пришел бригадир, ему доложили. Через какое-то время мы узнали, что начальником, который дал распоряжение на перекачивание воды, оказался тот военный, который грозился нас расстрелять. Фамилия его была Филин.

Его самого отправили, как саботажника, в Большой дом.

В этот период я жила у Тони на улице Гоголя, дом 18-20 – так было ближе к работе. Но в один из воскресных дней я решила сходить домой на проспект Кима и посмотреть, что там делается.

Я поднялась по лестнице, открыла входную дверь. В квартире темно, электричества нет, окна зашторены, и дневной свет не проникал в квартиру. Только в комнате, где жила раньше Серафима Федоровна, было светло. Я прислушалась. Мне показалось, что кто-то ключом открывает дверь из комнаты. Видимо, кто-то проник в комнату с балкона и старается открыть дверь изнутри, подумалось мне. Балкон у нас был во весь фасад здания. Я опять прислушалась, точно, в замочной скважине зашевелился ключ. Осторожно, чтобы не шуметь, оставила свои вещи у входной двери, тихо пошла по темному коридору. Подошла к двери – шум прекратился. Я заглянула в замочную скважину. Снова заглянула и поняла, что в замочной скважине что-то шевелится от ветра. Оказалось, что окна в комнатах разбиты волной от упавшей, но невзорвавшейся торпеды. В моей комнате оказалось все в порядке, если не считать пропавшего с балкона волосяного матраса. Видимо, дворники унесли его, чтобы освободить от загромождения балкон.

Закрыв окна чем могла, отправилась к Тоне. Тоня работала в Апраксином дворе в артели «Труд» вязальщицей на ручной вязальной машине.

Комната у нее была метров тридцать. На первом этаже, с одним окном в углу, полутемная, холодная, да и дров не было, чтоб топить печь. Иногда, когда добывали кое-где дрова, то протапливали. Но это было редко, домой приходили поздно, делать в темноте было нечего, есть тоже. Воду грели в печке, лучинками настрогав полено. Пили кипяток, иногда с кусочками хлеба, а иногда и без него.

Спали мы на односпальной кровати вдвоем, места хватало. Были как мощи, кожа да кости.

До войны Тоня была пухленькой девочкой. Теперь ей можно было дать тринадцать лет, а ей уже было семнадцать. Вместе с Тоней в артели «Труд» работала ее двоюродная сестра Нина. Она была на три года старше Тони, но такая же тонкая, как и мы. Как-то вечером она пришла вместе с Тоней и осталась жить у нас. Вот уже трое спали мы на односпальной кровати. Правда, втроем спать было тесновато, но зато тепло. Если у кого-то появлялось желание перевернуться на другой бок, сразу поворачивались все. Так и жили мы недели две.

В городе развелось много крыс или мышей. Еще когда мы пришли жить в Тонину комнату, то обнаружили в кровати целый выводок маленьких серых комочков, которые пищали и этим обнаружили себя.

Был и такой случай. Мы втроем улеглись спать, и только затихли, вдруг что-то почувствовали – кто-то побежал по подушкам, одеялу. Мы закричали, забили ногами, и все стихло. Утром оказалось, что спали мы вчетвером: нас трое и большая рыжая крыса. После этого Нина ушла домой.

Все работающие и получающие продуктовые карточки должны были прикрепиться к определенному магазину и столовой до того, как начнется новая декада или месяц. Однажды я не успела прикрепиться к столовой из-за того, что карточки получила позднее, и очень волновалась, что останусь без обедов. После окончания рабочего дня пошла искать такую столовую, но рядом с работой не удалось найти.

Я дошла до Невского проспекта и около кинотеатра «Новости дня» почувствовала запах щей, сваренных из морской капусты. Я поднялась по ступенькам и спросила: «Можно ли прикрепиться к вашей столовой?» Я получила утвердительный ответ. Столовая работала до 18 часов, и у нас рабочий день кончался в 18 часов. Уйти раньше с работы было нельзя. В то время мы работали на разборке сгоревшего дома недалеко от Лиговского проспекта, на углу Разъезжей и Боровой улиц. Я сказала, что каждый день буду опаздывать минут на пятнадцать. И сейчас я вспоминаю с благодарностью работников столовой, которые оставляли мне обед на столе и, хотя столовая была закрыта, ждали меня.

Весной в городе стали открываться чайные, где можно было без карточек купить и выпить чашку чая, кофе или какаовеллы. Такая чайная была на Невском около кинотеатра «Новости дня». Каждый день перед работой я заходила туда и пила стакан какаовеллы, которая была очень сладкая (на сахарине).

Как-то еще в начале декабря я потеряла хлебную карточку. Хорошо, что в это время хлебную карточку разделили подекадно (по десять дней в каждой). Это случилось в одной из столовых, куда я зашла, чтобы купить по возможности что-нибудь съестное.

Народа было мало, и без прикрепления в этой столовой можно было поесть суп, конечно, по карточкам. Я стала доставать из кошелька деньги, и мне показалось, что я уронила бумажку. Посмотрела кругом, но не увидела ничего. Рядом со мной стояли две женщины и мужчина, но они стояли спокойно. Порывшись в кошельке, я не обнаружила хлебной карточки, но подумала, что оставила ее дома.

Но дома ее не оказалось. Я очень огорчилась. Когда пришла Тоня, рассказала ей и она погоревала со мной, но сказала, что как-нибудь проживем.

И вот я сказала себе что есть не хочу, и хлеб у Тони от ее пайка брать не буду. Тем более, что на работе во время обеда нам дополнительно давали по сто граммов хлеба. Его мы получали в столовой во время обеда как работающие на оборонных работах. Каждый раз, когда мы пили дома кипяток, Тоня предлагала мне кусочек хлеба. Я не брала, как будто не хотела. Ей и самой было мало.

Один раз выдали по карточкам по 1/4 литра водки. Мы обменяли ее у военного на половину ведра лука. Ели по одной головке утром. Раньше, до войны, когда кто-нибудь, наевшись лука, дышал в лицо, все возмущались. Я очень боялась, что меня обругают за то, что с утра наелась лука. Ведь трамвай был битком набит людьми. Я старалась не открывать рот. И вдруг кто-то все же уловил запах лука, а женщина сказала: «Как вкусно пахнет луком. Я так давно не ела его».

Помню еще один неудачный день. Было воскресенье, выходной. Встали утром, в комнате холодно, очень хочется есть. Но ничего нет. Лук давно кончился. В доме осталось 1/4 литра водки, полученной по Тониной карточке. Мы решили обменять ее на хлеб. Тоня предложила пойти в кинотеатр. На Садовой улице в кинотеатре «Смена» шел кинофильм «Дело Артамоновых», который я еще не видела.

По дороге решили зайти на толкучку (они были тогда около каждой булочной), и, если удастся, обменять водку на хлеб. Было около 4 часов, темнело.

Мы подошли к толкучке и увидели, что женщина несет две буханки хлеба. Она согласилась обменять одну буханку на нашу водку, и предложила зайти в парадную, чтобы при обмене никто не обратил на нас внимание.

Как только мы зашли в парадную, откуда ни возьмись появились два милиционера. Они спросили нас, что мы здесь делаем. И мы сказали. Водка уже была в руках женщины, а хлеб она нам не дала. Милиционеры забрали у нее водку и хлеб, а мы остались на бобах. Спорить было бесполезно. Возможно, тут был сговор.

В расстроенных чувствах мы пошли в кинотеатр, а есть так хотелось. Пришли, купили билеты. Когда начался сеанс, Тоня вдруг говорит: «У нас маскировки дома нет. Мы забыли задернуть штору на окне, а скоро семь часов. Дадут свет. Надо бежать домой, а то нас оштрафуют. Так не хотелось уходить, но пришлось. Пришли домой - окна замаскированы, света не дали. Так закончился этот неудачный день.

Весна-осень 1943-го. Обучение саперному делу. Разборка баррикад.
Лесозаготовки в Никулясах [↑]

Весной нас перевели на казарменное положение. Мы стали ночевать на Предтеченской улице в помещении бывшей школы. Дом этот находится позади церкви, расположенной около Новокаменного моста на Лиговском проспекте.

Когда нас привели в эту школу, там не было ни пола, ни дверей, ни одного стола, ни стула. Как же здесь жить? На этот вопрос нам отвечали: «Все сами восстановите». Нас разбили по бригадам и каждой дали задание. Кто привозил доски, кто убирал и очищал помещение, кто мыл окна. Нашей бригаде поручили разыскивать односпальные кровати и маленькие тумбочки, и приносить их к школе. Это задание не было для нас трудным – в округе кроватей было достаточно. В Ленинграде умирало столько народа, а кровати их были не нужны, и выбрасывались на улицу, во двор.

Говорили, что до того, как мы сюда поселились, в школе погибло от голода семьсот человек. Это были люди, бежавшие от захватчиков. Побросав свои родные дом, они еще в начале войны пришли в город с небольшими котомками. Не у всех было даже теплое белье и обувь. Рассчитывали, что война долго не продлится, и они вновь вернутся на свою родную землю. Когда же город оказался в кольце блокады, эти люди первыми погибали, потому что находились в более тяжелых условиях, чем коренное население Ленинграда.

И не один голод был виной тому, а и холод. Паровое отопление отключено, воды нет. Печек в школе не было, кто-то мастерил маленькие печурки, сжигал в них книги, столы, стулья, все, что могло гореть, но и это не спасало людей, так как морозы доходили до сорока градусов.

Прошло несколько дней, как мы приступили к восстановлению школы. Нам прислали специалистов и благодаря им (т.е. их работе по восстановлению полов, дверей и др.) мы через неделю устанавливали кровати, укладывали на них постельные принадлежности, принесенные из дома. К каждой кровати установили тумбочку и стали обживать свой дом.

Наша бригада состояла из молодых девчат лет шестнадцати-двадцати и молодых женщин. Всего в этой школе стало жить сто человек. В школе находились мало, только завтракали, ужинали и спали. Здесь мы почувствовали, что о нас заботятся. Стали лучше кормить. Особенно вкусной казалась каша из сухого лука. Видимо, сказывался недостаток витаминов в организме.

Здесь же нас обучали саперному делу, строили ДЗОТы. Обучение проводили молодые военные лейтенанты. Они показывали нам мины, рассказывали принцип действия, учили обезвреживать и уничтожать их. Учеба обычно проходила на улице, где мы, сбившись в кучу, слушали не очень внимательно. Если передним было видно, то задние ничего не видели и из-за этого слушали плохо. Мы совсем не понимали тогда, какую ответственную работу нам, возможно, придется выполнять.

Кроме учебы мы разбирали разрушенные здания, от которых остались одни стены, грозившие обвалиться при первом содрогании при обстреле или бомбежке.

Работой руководили специалисты-мужчины. Они забрасывали веревку или трос на часть стены и под их команду тащили или раскачивали до тех пор, пока не рухнет. Затем разбирали и укладывали в штабеля кирпичи, очищали от раствора, погружали в машины для нового строительства. Несколько дней работали на Лиговском проспекте – укладывали мешки с песком, строили баррикады. Теперь наш адрес был такой: полевая почта 33529. Войсковая часть 37523 № 0325.

Какой-то период наша бригада работала на улице Ракова, дом 12. Там строился ДОТ (во втором дворе). В этом доме находилась воинская часть. В столовую этой воинской части несколько раз заходила и я. Не помню, чтобы мы там ели. Но несколько наших женщин подбирали шелуху картофельную, которую выбрасывали из столовой во дворе.

Все мы были очень слабые – кожа да кости. Туда к нам однажды пришли врачи и стали нас осматривать. После осмотра Ася, работавшая со мной, сказала: «Я тебе больше не дам в руки лом. Я думала, что ты толстенькая. А ты просто одета в ватник с поддёвкой очень толстой». У Аси была дочка, видимо, такая же, как я, а ее она очень жалела, и все делала, чтобы как-то помочь в жизни.

Летом 1943 года мы работали на Волковом кладбище. Там помогали строить ДОТ, там подвозили кирпичи, балки. Однажды, возвращаясь за кирпичом, который брали у Новокаменного моста, по набережной речки Волковки, с пустой тележкой, вдруг начался обстрел. Укрыться было некуда. Только впереди стоял маленький домик, а справа, на другой стороне дороги, было разрушенное здание. Мы поспешили к домику, чтобы укрыться там. Не доходя до него, почувствовали, что под ногами закачалась земля. Бросив тележку, мы с испугу побежали к дому, стоявшему направо, но тут же почувствовали, что сверху оттуда падают кирпичи. Хорошо, что обстрел сразу кончился. Вскоре обстрел кончился. Мы пошли за тележкой, которую бросили. Нам повезло, что снаряд упал и не взорвался, а упал он недалеко от тележки.

В другой раз, возвращаясь в казарму, по Московскому проспекту, попали под артобстрел. Тогда тоже везли пустую тележку. Дошли до Лиговского проспекта, свернули на него. Там нас загнали в убежище и не выпускали, пока не кончился артобстрел. Когда пришли в казарму, девчата радостно бросились нам навстречу. Оказалось, что после нас, когда они шли домой, увидели на Московском проспекте у ДК Ильича разбитую тележку. А очевидцы рассказали, что снаряд попал в тележку, и убило двух девушек. Они подумали, что это нас, так как они пришли домой, а нас нет. А мы ждали, когда кончится обстрел, на Литейном проспекте в укрытии, куда нас загнали, когда начался обстрел.

Иду по Невскому проспекту от Литейного к Московскому вокзалу. Еще рано, около 8 часов утра. На Невском почти никого нет. Ярко светит солнце. Иду в босоножках на деревянной подошве. Дохожу до дома Станиславского и вдруг замечаю, что мои шаги повторяет Эхо. Да так гулко, что замедляю шаги и стараюсь идти тише. Но все равно слышу эхо.

Как-то осенью мы работали на Рыбинской улице на овощной базе. Только закончился рабочий день, и мы уходили. Я вышла за проходную. Улица была пустынной, обнесена с двух сторон высоким деревянным забором. Только прошла по ней несколько шагов, вверху началась стрельба. Это наши летчики вступили в бой с немецкими самолетами.

Я встала к забору, где, прислоняясь к нему, стояли женщина и мужчина. Они немного постояли, посмотрели, как идет бой, и решили пойти дальше. А мне вдруг захотелось отойти от этого места. Только я сделала шаг в сторону, как на это место, где я только что стояла, упал осколок сантиметров десять длиной. Через несколько минут самолеты улетели. Я пошла дальше в сторону Московского вокзала по Лиговскому проспекту. Не прошло и пятнадцати минут, раздался сигнал воздушной тревоги. Я уже шла по Лиговскому проспекту. Снова самолеты летали над районом у Московского вокзала.

Один период мы работали на Курляндской улице на заводе им. Степана Разина, где раньше варилось пиво. Теперь была создана овощная база, где квасили капусту, хранился лук и картофель. Впервые пришлось таскать на себе мешки с луком и картофелем на второй этаж. С непривычки мешки сваливались со спины, но потом привыкли и шли спокойно. Казалось, что мешки не очень тяжелые. Работали мы в бригаде Савельевой и о нашей работе хорошо отзывались в газете «Ленинградская правда».

Лето 1943 года выдалось теплым. Враг сильно бомбил и обстреливал город. Так что работы было много. Тяжелый непосильный труд на жаре, пыль от кирпичей, которые очищались нами от раствора, частые обстрелы сильно действовали на нервную систему. Казалось, что еще немного и не хватит силы переносить все это. Только то, что была разнообразная работа, и она часто менялась, спасало от перенапряжения.

Однажды нас направили на станцию Сортировочная Московская. Здесь мы разгружали вагоны с картофелем. Там нас впервые за войну досыта накормили и разрешили взять с собой, сколько позволит совесть. Здесь, уходя домой, брала я по две или четыре штуки картофеля. Таким образом накопила маленький ящичек. Люди были разные. И сначала кто-то стал прятать картофель в кусты или траву, чтобы после работы унести домой. Вот для того, чтобы картофель зря не пропадал, начальство и распорядилось кормить нас досыта, и чтоб картофель не прятали.

Вагоны были большие, механизации не было, а за простой вагонов брали большие штрафы с железной дороги. Часто случалось так, что отработав смену, вместо того, чтобы идти домой, приходилось разгружать новый состав. Работали с восьми утра до семи вечера. Нагрузив картофелем мешок, надо было подтащить его к весам, уложить и взвесить. Затем снять с весов и снести на место, указанное кладовщицей.

Для нас, шестнадцати- и семнадцатилетних, да и женщин старше нас, этот труд был необычайно тяжелым. Особенно если учесть, что сами мы весили по пятьдесят килограммов. Однажды наша бригада все же не выдержала. В тот день мы особенно устали, так как погода была очень холодная, дождливая. Вагоны поступали большие, пульмановские. С нетерпением ждали семи часов, когда можно будет отдохнуть и переодеться. Наконец, кончился рабочий день. Уже помылись и собрались уходить. Вдруг прибежал бригадир и сказал, что уходить нельзя. Только что прибыл новый состав, который срочно надо разгрузить.

Многие возмутились и сказали, что мы уже больше не в состоянии работать. «Присылайте новую бригаду». Начальство настаивало, а большинством нашей бригады было решено уйти и все пошли в казарму.

Утром на другой день, всю нашу бригаду заставили выйти перед строем, объявили строгий выговор и в наказание послали на очистку кирпичей от раствора.

Эту работу я больше всего не любила.

Прошло несколько дней. Как-то на вечернем построении объявили, чтобы завтра все собрали свои вещи, и что будем работать в Никулясах на лесозаготовках.

Утром после завтрака, нас уже ждали грузовики. Погрузили вещи, одеяла, матрацы, одежду, уселись сами и поехали. Я всегда любила ездить на машинах и теперь была рада уехать из города в лес.

Вдали оставался город, где постоянные бомбежки и обстрелы основательно надоели. По лесной дороге приехали на место, во второй половине дня разгрузили вещи. Как обычно, нас всех построили по бригадам и на этом построении сказали о том, что жить будем в лесу. Здесь есть кое-какие строения, только их надо привести в порядок, а жить будем здесь столько времени, сколько понадобится.

Сказали, что мы находимся вблизи Ладожского озера, что нельзя ходить в северную сторону от жилья, потому что там болото и оно заминировано. Ходить туда строго запрещается, можно подорваться на мине.

Бригадиры развели всех по местам. Нашим жильем оказался маленький сарайчик. На двери была надпись «Здесь живет кобыла Пышка».

Крыша у сарая была такая, что через нее просматривалось небо. На одной стене – крошечное окно. Внутри от стены до стены сколочены нары. Деревянный пол лежал прямо на земле. На этих нарах нас расположилось 87 человек. Положили свои постельные принадлежности, на стенку повесили свои противогазные сумки, в которых вместо противогаза носили кастрюльки, ложки, чашки.

Затем принялись за ремонт крыши. Для этого срубали нижние еловые ветки и укладывали их так, чтобы дождь скатывался с них, не попадая внутрь. Когда крышу укрыли лапником, внутри сарая на потолке натянули клеенки, прикрепив их за углы к стенкам. Поели и улеглись спать. Утром нас разбудили на завтрак в 7 часов. Завтрак нам готовили в другом, приспособленном для этого, сарае, который мы назвали столовой. Кроме котлов, для варки пищи да какой-то необходимой для этого утвари там не было ничего. Суп и кашу мы брали в свои кастрюльки и шли в свои сарайчики, или, если позволяла погода, ели прямо на улице.

После завтрака всем выдали инструменты: пилы, топоры, рукавицы и повели на участок, заготавливать дрова для Ленинграда. Бригада разбилась на группы. Одни пилили лес, другие рубили сучья, третьи складывали сучья в кучи. Распиленные деревья, очищенные от сучьев двухметровой длины, укладывали в штабеля двухметровой высоты.

В лесу было так тихо, приятно и непривычно спокойно, что, казалось, будто и войны-то нет.

Освоились с работой быстро. Как-то сами собой подобрались пары. Я пилила дрова вместе с Таней Барминой. Таня была старше меня года на три. Высокая, тонкая, в ватнике и резиновых сапогах 45-го размера, она шла по лесной дороге на делянку и несла в руках топор или пилу. Сапоги для нее совсем не подходили по размеру. Голенища широкие, при каждом шаге били по икрам, но она привыкла к этому и не замечала. А я шла вслед за ней и наблюдала. Потом говорили ей об этом, а она смеялась. С ней мне было легко и работать и жить. Она не злая и когда пилила, то пилу не дергала. Пила у нас двигалась ровно, без рывков. У Тани в Ленинграде были две сестры – старшая и младшая. Они жили на улице Майорова, дом 37/6, квартира 47. Теперь этого дома нет, его по какой-то причине снесли. Фамилию она поменяла, выйдя замуж, и следы ее потерялись.

Тогда я написала стихи.

Тане Барминой

Лето знойное, сухое.

Шла девчонка вдоль дороги.

На плечах накинут ватник.

В сапоги обуты ноги 45 размера.

Сапожищи из резины

По ногам стучат как плеть.

Неужели в эту пору

Больше нечего надеть?

Ей бы с парнем в бальном платье

В вальсе бешеном кружиться.

А она о том мечтает,

Чтобы спать скорей ложиться.

Не туфлишки с каблучками,

А топор несла устало.

В Никулясах лес пилили,

Сучья толстые срубала.

Не в кровать к любимой маме,

А в сарайчик у дороги,

Где жила кобыла Пышка,

Таня еле тащит ноги.

Но недолго будет длиться

Тот тревожный сон девичий.

Снова рано по дороге

Будут топать эти ноги.

Прошло лето, начиналась осень. Мы окончательно освоились на новом месте. В лесу началась грибная пора и нашу бригаду направили на сбор грибов, которых там тогда было много и собирали мы их в большом количестве. Белые, подосиновики, подберезовики сдавали для отправки в город. Местных жителей я никогда не видела, поскольку там была закрытая зона, и только такие как мы, мобилизованные, в этих местах собирали грибы. Грибы мы собирали для себя и варили на костре, в своих кастрюлях. Это было подспорье к пайку.

Кончилась грибная пора, и нас направили на сбор ягод. Нас привели на лесную поляну, довольно большую. Ровная, заросшая зеленым мхом, как бархатом, эта поляна была прекрасна. А на мхе, словно специально насыпанная, лежала крупная красивая красная ягода – клюква. Мы собирали ее в мешки горстями и не могли собрать всю. Когда мешки наполнили, их увезли на машинах в Ленинград. Для себя я набрала ягод тогда полную коробку из-под шляпы, которую потом отвезла домой.

Жизнь без бомбежек и обстрелов, довольно сытная еда, физическая работа, отличный воздух – делали свое дело. Люди окрепли как физически, так и духовно. Никто не жаловался, что работа была тяжелой.

В лесу я освоилась и не боялась заблудиться. По воскресеньям нам давали выходной день для личных нужд. Обычно после завтрака мы ходили за грибами или за ягодами.

Хотя нас дважды предупреждали о том, чтоб не ходили в северную сторону от жилья, я все же об этом забыла. Однажды подумала, отчего же я никогда не хожу в ту сторону, где болото? Там, видимо, тоже есть грибы. Я пошла мимо своего шалаша и очутилась в болоте. Иногда, чтобы перескочить с кочки на кочку, цеплялась за ветки деревьев, растущих на этих кочках. Наконец, увидела, что болото кончается и обрадовалась, но вдруг заметила, что болото обнесено колючей проволокой, а за колючей проволокой большой ров. Я оглянулась и увидела табличку, которая стояла ко мне «спиной». Мне захотелось узнать, что же там написано. Я перелезла через проволоку, прочитала и у меня волосы зашевелились на голове. Я ходила по минному полю! Только тут я вспомнила о предупреждении, и мне стало не до грибов. Кое-как я выбралась из рва и поваленных в разных направлениях деревьев. Наконец, очутилась около нашего жилья. Больше туда меня не тянуло.

Вскоре наступил сезон дождей. Они шли несколько дней подряд. Как-то ночью, ближе к утру, когда так крепко спиться, двое девчат, лежавших около стенки, вскочили и этим разбудили всех. Оказалось, что на них обрушился целый поток воды. Это лопнула одна из завязок, державших клеенку, повешенную над нашими головами. Целую ночь на эту клеенку капала вода, просочившаяся сквозь наше зеленое укрытие. Вода скопилась в центре клеенки, а когда завязка оборвалась, хлынула на спавших. Поневоле пришлось встать и заделать дыру, и вновь натянуть клеенку.

Скоро летний сезон кончился, и нас снова отправляли в Ленинград.

Опять мы погрузили вещи в кузов, уселись на них и поехали. Выехали во второй половине дня, сухой паек не получали, так как к вечеру должны были приехать в город. Когда подъезжали к Токсову, уже стало темно, а фары включать не разрешалось. Ехали медленно. Впереди ехали еще две наши машины, а мы ехали на последней. Немного не доехав до Токсова, я вдруг почувствовала, что мои ноги оказались выше головы. Это наша машина угодила в кювет. Несколько человек, которые сидели у другого борта машины вместе со своими постельными принадлежностями оказались в канаве. Хорошо, что машина оказалась только одним колесом в канаве, и девчата отделались легким испугом. Шофер сказал, чтобы все вылезли из машины, потому что она дальше не пойдет. Кончился бензин.

Вылезли, разложили на поляне свои матрацы и приготовились ко сну. Тут кто-то сообщил, что мы остановились около поля, где растет морковь. Все побежали туда. Нарвав десяток морковок, я пришла на свое место под ясным небом, съела несколько штук и заснула.

Утром вижу во сне, что моюсь в бане под душем. Вода в душе идет сильно. Я просыпаюсь – идет дождь. Разбудили тех, кто еще спал. Бригадир пошел искать какое-либо укрытие и повел нас в пустой сарай. Туда мы перебрались и стали ждать, думая, что скоро за нами должны приехать, так как нас будут искать те машины, которые уехали впереди. Но машин не было. Прошло еще полдня. Появилась посторонняя машина, шофер позаимствовал немного бензина и попросил его помочь вытащить из кювета нашу машину. Вскоре мы снова ехали. Проехав некоторое время, увидали вторую нашу машину, тоже угодившую в кювет. Помогли ей выбраться оттуда. Третью машину встретили после того, как проехали какой-то мост через реку. Ее мы вытащить не могли и поехали дальше, пообещав, что скоро к ней приедет помощь.

Вот мы снова в Ленинграде.

Привезли нас на Малодетскосельский проспект, дом 22, и поселили в большой комнате. Кровати стояли в три ряда, и было их 29. Между ними стояли тумбочки для двух человек каждая.

Работы были разные: разбирали разрушенные дома, пилили дрова, были грузчиками. Однажды нас направили за кирпичом. Человек шесть уселось в кузов машины. Только свернули с Малодетскосельского на Московский проспект, начался обстрел. Доехали до моста около Фрунзенского универмага – раздался грохот, и всю улицу в этом районе затянуло пылью, так что ничего не стало видно. Куда попал снаряд в тот раз – не знаю. В то время было только одно желание – как можно скорее выбраться из этого ада.

Шофер сказал: «Что будет, то и будет». Нажал на газ, и мы помчались дальше.

Однажды нашу бригаду послали на Садовую улицу. Где-то в саду около реки у дома 10 или 12 упала бомба и не взорвалась. Нас повели по саду вдоль дорожки. Метрах в двух от этой дорожки была огромная яма-воронка. Несколько человек находилось в ней, и осторожно разрывали яму. Нас прислали им на смену. Чем глубже вырывали яму, тем меньше людей откапывало землю.

Когда яма была вырыта на глубину полтора метра, пришли специалисты, внимательно осмотрели место и сказали, что дальше рыть нет необходимости, потому что рядом река Фонтанка. Почва болотистая, бомбу, вероятно, затянуло в ил, и она ушла глубоко.

Как-то наша бригада отправилась работать в Соляной городок. Здесь решением исполкома Ленсовета было определено место для музея обороны Ленинграда. Мы шли по улице Пестеля.

Недалеко от Соляного переулка в направлении к булочной мы увидали на панели женщину. Она ползла на животе, ноги ее до самой груди были одеты в кожаный чехол. Казалось, что это хвост рыбы. Короткими руками она делала такие движения, при которых приподнималась только грудь и голова. Руками же она подтягивала туловище и таким образом двигалась вперед. Мы задавали вопрос сами себе, откуда взялась здесь эта женщина, как она пережила такое голодное время и осталась жива. Впечатление ужасное.

Наступил конец сорок третьего года.

Мы продолжали жить на казарменном положении. Но всюду чувствовалось, что перевес в силе военной теперь на нашей стороне. Все уже верили в нашу победу. В городе слышно, что всех нас будут распускать по строительным организациям, и что жить будем дома, а работать будем на восстановлении города. Правда, поговаривали, что кого-то домой не отпустят, а будут организованы какие-то спецотряды, которые останутся до конца войны.

А пока жили все двадцать девять человек в одной комнате. По-прежнему кровати стояли в три ряда, по-прежнему на окнах темные шторы закрывали свет вечером и ночью.

Вспоминаю такой курьезный случай.

Однажды проснулась ночью, пошла в туалет, который находился довольно далеко от нашей комнаты. Чтобы не разбудить спавших, свет в комнате зажигать не стала. Когда пришла обратно, мелькнула мысль – не заблудиться бы. Кровать моя стояла где-то в середине комнаты слева от двери. В комнате хоть глаз коли – ничего не видно. Я пошла на ощупь, перебирая кровати. Мне показалось, что я уже дошла до своей и, вытянув вперед руки, стала ложиться. Вдруг рука моя попала в чей-то раскрытый рот. Раздался испуганный крик. Я, в свою очередь, шарахнулась в сторону и сразу же наткнулась на другую кровать, которая оказалась неисправной.

Средние ножки у кровати подкосились, и спавшая на ней Соня тоже испугалась и тоже закричала. Все повскакали, и никто не мог понять, в чем дело, пока кто-то не догадался включить свет. Было уже утро, пора было собираться на работу.

Вскоре нашу бригаду начали расформировать. Почти всех вызвали к начальству и дали направление в строительные организации. Только меня и двух наших девочек почему-то не приглашали. Из соседней комнаты также оставили несколько человек.

Тогда я решила сама сходить к капитану и узнать, в чем дело. Капитан, к которому я обратилась, стал уговаривать, чтобы я осталась, что мне здесь будет лучше, тем более, что дома у меня никого нет. Здесь увеличит паек, кормить будут хорошо. Я же говорила, что у меня есть своя комната и, вообще, я хочу жить дома. А работать буду там, куда пошлют. Он со мной не согласился и сказал, что я все же останусь здесь. Я вышла из комнаты и заревела. Заплаканной меня и увидела наша старшина, которая ко мне всегда хорошо относилась. Она поинтересовалась, о чем я реву. Я объяснила. Она пошла к капитану, долго с ним разговаривала. Когда же вышла, сказала мне: «Пойдешь домой на той неделе. Капитану понравилось, что ты у него не плакала. Он согласился отпустить тебя».

Через несколько дней мне дали направление на Невский, дом 1. Оттуда меня направили на Советскую улицу, дом 5-7, электромонтером. Здесь был завод «Электротехдеталь», который относился к конторе Архитектурно-отделочных работ Управления строительства Ленгорисполкома. Я сама захотела быть электромонтером, видимо, просто не представляла ничего о других работах, а маляром мне быть не хотелось. Питанием обеспечили до 6 декабря 1943 года.

Еще долго шла война, а в Ленинграде начался восстановительный период.

На казарменном положении остались тринадцать человек – девчата, у которых не было родителей. Как-то раз, выйдя из трамвая, я встретила на остановке знакомую девушку. Она посетовала о том, что я зря не осталась на казарменном положении. Им сейчас очень хорошо, а кормят отлично, кроме того, молодые ребята обучают их минерному делу.

Я сказала, что не жалею о том, что ушла, что мне больше нравится дома.

Прошло несколько месяцев после этого дня, и я встретила ее на той же остановке. Она с горечью поведала о том, что все девчата погибли при разминировании, а ей повезло, что в этот день она лежала больная. Я подумала, что мне тоже повезло. В тот день, когда я встретила свою старшину. Только благодаря ей осталась жива. До сих пор помню ее стройную, красивую. Но память не сохранила мне ее имя и фамилию.

Много людей прошло рядом со мной в те годы. Большинство из них были люди добрые, отзывчивые. Судьба как быстро нас сводила, так же быстро и разводила, оставляя в памяти то образы, то дела их.

В сводках Совинформбюро все чаще и чаще говорилось о победах наших войск.

Однажды, когда я шла по Греческому проспекту, вдруг увидела красивую радугу. Люди улыбались, глядя на нее и говорили – это к добру. Все верили, что будет наша победа.

С декабря 1943 года. На заводе «Электротехдеталь» [↑]

И вот я на заводе. Раньше здесь был завод по изготовлению коньков. Сейчас здание захламлено, без электроосвещения, без станков, без отопления. Наша задача – привести все в порядок, вывезти все, что не нужно, отремонтировать помещение, наладить производство по выпуску электрощитов для строек города. Здесь я вновь встретила своих старых знакомых, с которыми работала на оборонных работах – Таню Бармину, Лиду Зайцеву, Розу Орлову.

Численность работников составляла всего сто человек и поэтому, в скором времени, все друг друга хорошо знали.

В основном, это были молодые женщины и девочки. Начальником назначили пожилого мужчину Петрова Владимира Петровича. Жил он с женой, а сын был на фронте.

Из рассказа Владимира Петровича известно, что до войны имел он собаку. Когда начался голод, собаку пришлось зарезать. Затем, когда сам стал голодать, решили откопать собаку. Морозы были сильные, и она не испортилась. Откопав, варил и ел. Кости же варил несколько раз и ел бульон.

В функции Владимира Петровича входило обучение нас всем премудростям производства. Он рисовал нам на бумажках схемы питания, по которым мы делали разметку, сверловку, а затем и сборку на мраморных досках.

Когда нам пришлось впервые сверлить отверстия в мраморных досках, на которых устанавливались колонки, рубильники, предохранители и другое оборудование, мы с Таней Барминой смогли просверлить не более десяти отверстий и этому были очень рады. Сверлили сверлами из углеродистой стали, совершенно не представляя, какой угол заточки должен быть, поэтому получались иногда на мраморе сколы на полированной поверхности, которых не должно было быть, так как это брак. Со временем приходил опыт, и скоро мы уже смеялись над своими старыми успехами.

До того, как научиться работать со щитами, нам пришлось освоить работу монтера. Владимир Петрович указывал нам, как правильно должна быть проложена проводка, как долбить в стенах отверстия, как замазывать их алебастром, как гнуть трубы и нарезать резьбу в газовых трубах, как протягивать в них провода.

После того, как все освоили, стали работать самостоятельно. В скором времени в цех стали поступать станки, которые сами разгружали и устанавливали в нужных местах. В это же время другие девчата, которые записались для выполнения штукатурных и малярных работ, проводили отделочные работы. Это были веселые и энергичные люди. Работая все вместе, пели песни. Вскоре завод преобразился. Стало уютнее, но по-прежнему холодно, потому что парового отопления не было.

Тогда приспособили сооружение – печь, напоминавшую самовар метрового диаметра. Дров не было, и ее набивали опилками, которые тлели и давали тепло. Жару от «самовара» было мало, да и цех был большой. Когда очень замерзали, подходили и грелись, затем снова шли работать на свои места. Пока осваивали работу, заработки были небольшие, и не всегда хватало даже на такие нужды, как питание. Питались мы в заводской столовой. Жили дома, но помощи ждать не приходилось, так как почти все были одинокими, без родных. Возможно, поэтому все понимали друг друга и относились ко всем по-доброму и помогали, чем могли.

После смерти моих родителей уже прошел год. Жила я по-прежнему на проспекте Кима. В квартире была одна, но теперь, когда жить стало немного легче, мне становилось тяжело от того, что была одна. Тоня в этот период была на лесозаготовках. Раньше в самое трудное время – постоянная борьба с голодом, ежедневное тревожное состояние, связанное с обстрелами и бомбежками, которое заставляло сжиматься в комок сердце, и оно становилось как бы бесчувственным. Не было слез даже тогда, когда теряли самых дорогих и близких людей. Теперь, когда почувствовался ветер победы, страх за свою жизнь уходил.

Сердце стало оттаивать. В этот период у меня сдали нервы. Я ни с того ни с сего стала плакать. Это заметил Петров. Он позвал Таню Бармину и просил, чтобы она взяла меня к себе пожить, пока не успокоюсь. Она пригласила меня к себе, и это действительно помогло мне. У нее я прожила около месяца.

В это время все чаще и чаще стали звучать радостные вести с фронтов. На работе приходило умение и сноровка. На работе все стали выполнять и перевыполнять нормы. Мне нравилась работа, особенно по разметке досок. Работали мы по времени столько, сколько требовалось, чтобы выполнить задание в срок. Иногда две или три смены подряд не выходили из цеха.

Нас всех наградили медалью «За оборону Ленинграда».

Однажды Петров принес мне две толстые книги с чертежами щитков для того, чтобы я ознакомилась с их типами. Я взяла книги домой, но в тот же день Лида Зайцева попросила меня зайти к ней. Я пробыла у нее долго. На улице народа было мало. Вдруг слышу, что меня догоняют. Увидала, что идут трое парней.

Один зашел спереди, а двое по бокам. Один стал ощупывать мой сверток и сказал: «Что-то твердое. Как дерево». Я ничего им не сказала и шла дальше. Когда дошли до угла, один из них сказал: «До свидания», и они пошли к Измайловскому.

Вспоминается: еще, когда мы жили на казарменном положении, нам очень хотелось услышать песню по радио «Широка страна моя родная». Вот однажды, когда мы строем шли по Лиговской улице, вернее, сошли с Новокаменного моста к церкви, вдруг раздалась мелодия этой песни. Но слов я еще не слышала до сих пор, а сколько радости было, когда прорвали блокаду, сколько надежды на скорую победу.

Все только о том и говорили, что теперь немца погонят и город совсем освободится от блокады, а, следовательно, и с питанием будет лучше. Но все же еще целый год прошел после этого дня, прежде чем город полностью освободился и можно было вздохнуть полной грудью. Не надо было бояться обстрелов, которые всегда были внезапны, а обстреливался город в любое время дня и ночи.

Однажды в выходной день я зашла к Вале Дорофеевой. Мы решили прогуляться, пошли по Железноводской улице и там встретили свою школьную подругу Тоню Растовцеву. Раньше она ходила только с костылями, а теперь была без них. Мы порадовались этому и стали расспрашивать о своих одноклассниках. Оказалось, что почти все умерли, особенно мальчики. Из девочек видела только Валю Назарову и Риту Соболеву. А вот Женю Иванову, хорошенькую и умненькую девочку, убила соседка по квартире, чтобы питаться. Тело спрятала под свою кровать, но, придя в себя, заявила об этом в милицию. Жила Женя в доме, который находился почти напротив дома Тони на Железноводской улице, но теперь этого дома нет. Там же я встретила Шуру Тарасову, к которой мы с Валей Дорофеевой тоже зашли. У нее-то, на удивление, увидели живую курицу, сидевшую в ящике в коридоре.

1945 год. День Победы [↑]

А потом наступил долгожданный день – день Победы.

Я жила тогда у Тони на улице Гоголя. Она уже несколько дней тому назад приехала с лесозаготовок. Там ее сначала заставляли работать на распиловке бревен, но потом вынуждены были перевести на работу в детский садик, потому что ей было очень тяжело работать на лесоповале. Сама она была очень худенькая. Ноги 33-го размера, а резиновые сапоги, которые ей выдали, были 40-го размера. Они постоянно сваливались с ног. Затем заболели руки, и врачи запретили ей работать. Так она вернулась домой.

Помню, на этот замечательный день мне приснился такой сон: огромная стена, по ней бежит огромное количество клопов, и все они движутся вверх в одну сторону. Через небольшой промежуток снова бежит столько же в том же направлении. Мне стало жутко, но кто-то сказал: «Чего ты боишься, это наши гонят чужих!», и тут я проснулась.

По коридору особенно радостно и шумно ходили люди. Тоня тоже проснулась и говорит: «Что это так рано расходились?»

Мы быстро оделись и вышли из комнаты.

И тут узнали – конец войне!

Это был великий праздник не только нашей необъятной родины, но и всех людей, живших в Европе. Сколько ликования! Сколько слез! Не было прекраснее, лучше этого великого дня!

Наконец-то все народы могут спокойно вздохнуть, и приступить к новой мирной жизни.

Все жившие в городе были тогда люди молодые – средний возраст по Ленинграду составлял двадцать четыре года. Опять появлялись мечты. Люди стали привыкать к улыбкам.

В городе стали появляться кошки, которых откуда-то привозили, а это был признак мирной жизни.

После войны [↑]

Но прежде чем наладилась жизнь, сколько еще пришлось пережить.

В город из эвакуации возвращались люди военные и гражданские. Началась квартирная эпопея. Жилья не хватало.

В этот период приехал сын Серафимы Федоровны Шереметьевой. Он знал, что комната, принадлежавшая его отцу, занята мною.

Но так как было издано постановление Ленгорсовета о том, чтобы всем военнообязанным должны предоставлять сохранившееся жилье, даже если оно занято другими людьми, он стал хлопотать о моем выселении.

Меня пригласили к прокурору Василеостровского района.

После разговора со мной прокурор сказала, что ввиду того, что у сына Серафимы Федоровны есть еще двадцатиметровая комната, да и я сама числюсь в войсковой части, меня выселить из квартиры имеют право только в случае предоставления равноценной жилой площади. Я согласилась, что если дадут комнату, равноценную той, в которой я жила, то я перееду туда.

Однако после того, как сын Серафимы Федоровны сходил к прокурору с подарками, она дала санкцию о моем выселении на площадь шесть квадратных метров.

В ордере говорилось, что предоставляется комната площадью шесть квадратных метров на 9 линии В.О.

Я пошла посмотреть и чуть не лишилась чувств. Комната оказалась полутемной, метражом 4,75 квадратных метров, находилась она на первом этаже.

Я переезжать туда не соглашалась. Своего согласия на переезд я не дала, ордер сдала. Дали мне еще один адрес – окна той комнаты выходили на Румянцевский садик, а площадь комнаты составляла девять квадратных метров. Я пришла к управдому, который должен был дать мне ключ для ознакомления с комнатой. Женщина-управдом ключа мне не дала, сказала, что не даст, потому что комната предназначена для военного. Я рассердилась и сказала, что ей, видимо, надо дать взятку, ведь в исполкоме мне дали смотровую. Она рассердилась и повела меня в милицию за оскорбление. Я плюнула и ушла домой. Больше в исполком я не ходила.

Прошло некоторое время. Шереметьев сам принес ордер на ту же комнату площадью 4,75 квадратных метров и подсунул его мне под дверь.

Однажды когда я пришла домой, все мои вещи были вытащены из комнаты, так как Шереметьев сказал участковому, что я получила ордер и не переезжаю по новому адресу.

Мне надо было бы сказать, что я не получала ордера, но меня так приучили говорить только правду, что я не могла схитрить. Кто дал ордер Шереметьеву, мне до сих пор не известно.

Участковый сказал, что я должна переезжать на ту площадь, которую предоставил исполком. Я долго не переезжала по новому адресу. Звонила в Москву старшему брату Анатолию и Саше, но они помочь мне ничем не могли.

В исполкоме все мотивировали тем, что жилплощадь выделена одной мне, братья получат ордера, когда вернутся.

В это время я жила у Тони. Как-то утром в сентябре 1945 года, в воскресенье, когда мы еще спали, к нам постучали. Я оделась, пошла открывать.

На мой вопрос, кто нужен, вдруг услышала голос Саши. Сколько было радости и, вместе с тем, грусти. Вспоминали о родителях, о Николае, порадовались, что жив Толя. Теперь, когда приехал Саша, мне надо было перебираться в свою комнату, на которую выдан ордер.

Комната, на которую был выдан ордер, находилась на 9-ой линии Васильевского острова в бельэтаже.

Перед окном стояла трансформаторная подстанция, внизу комнаты была прачечная, которая в то время не работала.

Там, в этой четырехметровой комнате, еще проживала семья из трех человек.

Я пошла к управхозу и стала просить, чтобы он поменял эту комнату на другую. Я думала, что, возможно, он предоставит мне комнату большего размера. Но она разрешила мне поселиться в комнату такого же размера этажом выше.

Я согласилась и пошла посмотреть.

Точно такого же размера, но окно выходит в сад, где был детдом. Стекол в окне совершенно не было. Пришлось написать заявление управляющему строительным трестом, в который входил завод, с просьбой о разрешении выдачи стекол. Разрешение было получено. Я обмерила окна и привезла готовые стекла домой. Саша вставил их в рамы. Затем перевезли с проспекта Кима свои вещи. Поместились только стол кухонный, два стула, малюсенький шкафчик для одежды, диван и швейная машинка. Сюда же, в эту четырехметровую комнату, возвратился из армии и мой брат Анатолий. Спали братья на диване. Я же спала на спинке от дивана, которую на ночь снимали и укладывали одним концом на стол, а другим на спинку стула. Стул упирался в шкаф, который не давал стулу упасть.

И все же мы были рады, что живем вместе. До этого времени Толя и Саша жили в Москве. Они встретились там, когда Саша приехал в Москву из Нижнего Тагила для того, чтобы работать на одном из оборонных предприятий инженером-конструктором, а Толю с военной частью направили туда из Монголии для дальнейшего прохождения службы.

У нас были сведения о смерти Виктора Дорофеева, приятеля Толи. Но они оказались ошибочными.

Когда мы вместе с Сашей и Толей жили в четырехметровой комнате, через какое-то время после окончания войны, к нам в гости пришел Виктор и рассказал, что он партизанил в Оредежском районе, откуда он был родом.

Уже после войны меня направили в колхоз на сельхозработы в Оредежский район. Мы ехали на машине мимо деревни Коленцево, где жили Дорофеевы, но не остановились. Я очень жалела, что не встретилась с Виктором.

В этой маленькой комнатушке мы прожили до 1947 года, до того времени, когда Толя женился, а Саше на заводе предоставили половину двадцатиметровой комнаты, вторая половина которой числилась за рабочим того же завода.

После того, как обменяли эту комнату на две девятиметровые смежные комнаты на проспекте Огородникова, дом 10, Саша женился. Пришлось снова обменять свою девятиметровую на большую девятнадцатиметровую комнату. Саша стал главным инженером завода. Я же продолжала жить в своей четырехметровой комнате.

Этот год был очень тяжелым как в денежном, так и в продовольственном отношении. Еще когда мы жили вместе с Сашей, то варили суп без мяса. Клали туда картошку и макароны. Съедали сначала жидкое, а густое ели на второе. Это было наше второе блюдо. Затем пили чай или кипяток.

И все же, несмотря на трудности, все видели что жизнь постепенно налаживается, ждали, что будет улучшаться и дальше. Когда Саша переехал жить в свою комнату, ко мне приехала из эвакуации моя двоюродная сестра Валя. Она уже возвращалась из эвакуации и пережила самый трудный период блокадной зимы в городе. Какое-то время она жила у меня, здесь было тепло. Топили печку, которая была заподлицо со стеной, места совершенно не занимала, и когда ее протапливали, вся комната становилась теплой.

Однажды, когда мы решили сжечь в ней свои старые ботинки и только разложили их по полу, а площадь пола, не занятая мебелью, была сантиметров сто пятьдесят, в комнату постучали. На наше приглашение: «Войдите», к нам быстро влетела женщина и отрекомендовалась: «Я из госстраха». Вдруг лицо ее вытянулось, на нем отразилось недоумение, она не ожидала, что есть такие комнатушки, как та, в которой мы жили. Как быстро она к нам влетела, так же быстро и вылетела, не сказав не слова больше. Мы долго смеялись, вспоминая ее растерянное лицо.

Еще когда мы жили трое, Толя, разбирая бумаги, обнаружил среди документов что-то непонятное для него, аккуратно завернутое в бумагу. «Что это?» – спросил он. «Соевая конфета» – ответила я, – «это нам выдавали по карточкам». Я не успела объяснить Толе, почему конфета тут оказалась. Он выкинул ее в окно, выходящее в садик. Мне же до сих пор жаль, что Толя так поступил. Ведь я хранила ее всю войну, чтобы потом показать людям, какие были сладости.

Ленинград – как он разросся теперь. Я уже не знаю всех улиц. Город стал в три раза больше, чем был, но все еще растет и растет. Но для меня старый город как-то ближе и роднее. Здесь каждая улица мне о чем-то говорит. Здесь вызывается множество воспоминаний. Вот улица Гоголя. Здесь мы жили с Тоней в доме 20. Недалеко от Невского проспекта и Кирпичного переулка бомбой было разрушена часть дома. Сейчас она восстановлена, но угла, в который попала бомба, нет. А в первом этаже теперь продаются соки и фрукты. Если дойти до проспекта Майорова, вспоминается дом, в котором Тоне предложили комнату совершенно без пола, так как в комнату попал снаряд. Затем дали вместо тридцатиметровой комнату площадью семь квадратных метров с окном на лестничную площадку. Видимо, кому-то понадобилась та тридцатиметровая комната, а ведь Тоня в ней пережила блокаду.

А вот Московский проспект. Сколько хожено-перехожено по нему на работу. Сколько раз здесь попадали под обстрелы…

Лиговский… Сколько раз ходили в казарму, находившуюся у Новокаменного моста позади церкви. Вокруг церкви ходили после работы строем и с песнями на прогулку. Если направиться по Лиговскому проспекту в сторону Московского вокзала, то на углу Боровой и Разъезжей улицы, недалеко от магазина одежды фабрики Большевичка, стоит дом, выходящий на Глазовую улицу (сейчас – улица Константина Заслонова) и переулок. Там мы занимались разборкой завалов, образовавшихся после огромного пожара.

В бригаде были люди молодые и пожилые, в основном женщины. Все по образованию разные. Среди нас, почти школьников, были и научные работники, лаборанты, продавцы и домохозяйки. Все очень слабые после страшной зимы, все еще голодные. Особенно тяжело приходилось женщинам, которые раньше не работали на производстве или были научными работниками. Зимой, когда мороз было очень сильный, разжигали костер и по очереди грелись. Только во время обеденного перерыва у костра собирались все вместе. На костре грели кипяток, съедали свой хлеб, разговоры велись только на тему, как раньше было хорошо, и какие раньше были разборчивые в еде.

Кто-то сказал, что после войны и Ленинград будет свободным городом. Мы спросили, что значит «будет свободным». В ответ получили: «Из-за границы к нам будут приезжать люди без запретов, что опять будет много продуктов и разных товаров». Мы мало этому верили, но каждому хотелось, чтобы город был как до войны.

Однажды ко мне сюда приехала Тоня и попросила помочь привезти кубометр дров, находящихся где-то на Лиговском проспекте за Расстанной улицей. Она приехала на другой день с тележкой, которую выпросила у дворника. Я отпросилась у бригадира, и мы пошли с ней на склад. Дрова были только осиновые, сырые. Ордер был выдан до определенного дня, срок которого кончался. Пришлось брать то, что было. Нагрузили на тележку, сколько могли увезти за один раз, и потащились к дому. Дрова сложили прямо в комнате и остались довольны - какое-то время будем жить в теплой комнате. Правда, чтобы обогреть тридцатиметровую комнату, находящуюся на первом этаже, дров требовалось много. Поэтому топили только в выходные дни да протапливали, чтоб согреть по чашке чая.

Вставать на работу приходилось рано, а конец рабочего дня в 19 часов. Домой добиралась часов в 20.

В конце войны Владимир Петрович послал меня в Пушкин, во дворец, где я должна была провести монтажные работы, поскольку там были неполадки с электрощитами. Но там уже трудилась целая бригада монтеров, художников и других специалистов, которые и завершили эти работы (от завода «Электротехдеталь»).

Кроме электрощитов завод изготовлял и ремонтировал (восстанавливал) люстры для различных помещений. Например, наши люстры были в кинотеатрах «Октябрь», «Титан», «Баррикада», в филармонии, в домах культуры и клубах (например, Ильича). Работы было много. Иногда приходилось работать несколько смен подряд, не выходя из цеха. Поджимали сроки изготовления. Одно время мы с Таней Ларионовой работали на Ленфильме. Здесь работа была связана с установкой электрощитов.

Закончился ремонт консерватории. Нам, принимавшим в этом участие, принесли билеты на первый спектакль, «Русалку» Даргомыжского. Мы были счастливы. Кто участвовал в премьере, уже не помню. Но зато запомнила то, что во время действия вдруг погас свет. Минут через десять его включили, а бедные артисты так и стояли в своем подводном царстве. За это они получили огромное количество аплодисментов от зрителей.

Как-то раз пришел Владимир Петрович и сказал: «Любовь Герасимовна и Маша Соколова (то есть я), вам завтра с утра надо ехать в Московский парк. Там будете работать несколько дней на разбивке аллей». Приехали к восьми часам. Нам выдали лопаты, и мы углубляли ямы, которые впоследствии были заполнены водой. Усталые после работы, садились на скамейку и отдыхали. Погода стаяла хорошая, солнечная. Но работать пришлось недолго. Надо было восстанавливать жилье. А Парк Победы разбили другие люди, уже без нас.

В ноябре 1945 года всех нас, работавших в период войны на оборонных работах, наградили медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.». Мне медаль была вручена 5 ноября 1945 года в доме Станиславского на Невском проспекте. А еще через некоторое время нас наградили медалью «За победу над Германией». Ее я получила на Кирилловской улице.

В 1947 году я и Саша приехали в свою родную деревню Носова. Здесь немцев не было. Деревня стояла в хорошем добротном виде. Все дома крыты дранкой, в то время, как до войны много домов стояли под соломенной крышей. В деревне вместо пруда, где мы брали воду, построен артезианской колодец. Женщины берут воду не только для приготовления пищи, но и для стирки белья, поливки огородов. Саша поинтересовался, как жили люди в войну. Дядя Василий Лезов, муж моей тети Насти, сказал, что тогда было тяжело с хлебом, потому что приходилось отдавать стране довольно много, но в такое трудное время наша страна не победила бы, если бы не было советской власти и колхозов. Весь хлеб был учтен, и когда требовалось, то его просто было брать. Если бы не было колхозов, единоличники бы спрятали его и в результате войска не получали бы пропитания.

Однажды, в 1960 году, в бане на Суворовском проспекте около Смольного слышу разговор двух женщин. Одна рассказывала, что в 1942 году, когда шла на работу, потеряла сознание и упала. Очнулась же, когда ехала в машине по Литейному мосту. Видимо от холода, так как ехала на покойниках, которыми была забита машина. Заворочалась. Ее увидели прохожие, закричали. Шофер остановил машину. Она вышла и пошла дальше.

Уже в 1995 году была в гостях у Тони Соловьевой (Елизаровой). Вдруг она заплакала и стала просить у меня прощения. «За что?» – удивилась я. «Да за то, что во время войны, когда была выдача по карточкам шоколада (одна плитка) вместо конфет, выкупила его и пока шла до дома, съела и свой и твой тоже». Я засмеялась и сказала, что такого не помню. «А я помню», – сказала она, – «И до сих пор не могу забыть». «Нашла о чем думать! Уже прошло пятьдесят лет с тех пор! Можно спать спокойно, тем более, что я этого не помню». Она сказала: «Спасибо тебе».

Когда возвращались из эвакуации люди, они мне казались не такими, как наши ленинградцы, которые пережили блокаду. Они жили только для себя, не считаясь с другими. Если мы считались с теми, кто был рядом, то приезжие не обладали этим.

Много воды утекло со времени войны, но порою, когда ночью не спишь, прошлое встает вновь, словно это было вчера.

Николаю Соколову, брату, погибшему под Красным Селом

Колька! Брат и друг мой дорогой!

Сколько лет нам было той весной?

Ты хотел тогда найти тропинку,

Чтобы жизнь меня не гнула, как былинку.

Но война вдруг все перевернула…

Не от ветра нас тогда качнуло.

Разметало всех по сторонам.

Где был дом – остался пепел там.

Ты ушел на фронт и не вернулся

Как и те друзья, которых бой коснулся.

Много жизней унесла война,

Прежде чем победою закончилась она.

Только светлой память о тебе осталась…

Нелегка тогда и нам судьба тогда досталась,

Жизнь нас била и кружила и вертела,

Словно всех отшлифовать она хотела,

Чтобы в мире больше не было войны,

Чтоб не гибли матерей любимые сыны.