© 1985-1999 Волков Ю.С.

Перед войной

... Только 4 ноября 1940 года нас призывников собрали, остригли наголо, помыли в казачьих банях около Витебского вокзала, а с Финляндского мы отправились пригородным поездом до Левашова. Оттуда пешком через Осиновую рощу, Вартемяги прошли длинный путь до Агалатово. За Агалатовым на правой стороне дороги среди тополей стоял обычный деревянный дом, где размещался штаб нашего 63-го отдельного пулемётного батальона Карельского укрепрайона, в котором нам и пришлось проходить воинскую службу. Все сильно устали с непривычки от длинной дороги пешком и промокли, так как шёл мокрый снег. Нас покормили и отвели в казармы. На другой день обмундировали, после чего стали мы все похожи друг на друга, как близнецы-братья с тонкими ножками в обмотках и массивных ботинках.

Потянулась серая, будничная, тяжёлая служба: наряды в караул, дневальным, рабочим на кухне, на чистку картошки и т.п.

Наш батальон был дислоцирован в трёх пунктах укрепрайона: Агалатово, Елизаветинка, Лемболово. Я попал в учебную роту (полковая школа), которая готовила сержантов - командиров пулемётных расчётов для долговременных огневых точек (дот) укрепрайона. Железобетонные доты были построены в 20-х - 30-х годах по всей западной границе СССР, в том числе и на Карельском перешейке, где граница проходила буквально рядом (в 30-ти километрах) с Ленинградом. Основным вооружением дотов были станковые пулемёты "Максим", которые мы усиленно изучали и к весне 1941 года уже проводили стрельбы в одной из точек, где было оборудовано стрельбище.

23-го февраля нашу учебную роту и молодых красноармейцев других подразделений батальона построили перед казармой для торжественного принятия присяги. Прибыли и командир батальона и все другие офицеры, приехал полковой комиссар и ещё какое-то начальство. Каждый перед строем читал текст присяги и расписывался в соответствующем документе. Никто тогда не думал, что всего через несколько месяцев многим из нас придётся жизнью заплатить за верность данной клятве.

Про серую солдатскую жизнь много уже написано и правды и неправды, не стоит на ней останавливаться - она везде одинакова: постоянные недосыпания, наряды, разные работы, "подъёмы" нормальные и по тревоге ("в ружьё"), хождение только строем и т.д.

Единственным просветом для меня и ещё некоторых было участие в самодеятельности, подготовка к праздникам, репетиции под руководством замполита Ильина Виталия Александровича. В самодеятельности я играл на мандолине, аккомпанировал мне непривлекательный на вид, но отличный гитарист Даниил Айч - Донька Айтич, как мы его называли между собой. Он знал кучу мелодий, модных тогда в Ленинграде, и мы с ним иногда на репетициях закатывали "концерты" своей самодеятельности. У него был сильный хрипловатый бас; кроме модных общеизвестных он знал и все "блатные" песни и исполнял их мастерски (конечно, не со сцены) в нашем узком кругу "самодеятельщиков". Надолго запоминающаяся колоритная фигура. Кроме него, помню из нашей самодеятельности "лихого кавалериста" Петю Буданова и нашего солиста Сашу Шереметьева, который у нас пел уже тогда популярный "Синенький скромный платочек", впоследствии прославленный Клавдией Шульженко. Исполнял также только что появившуюся песню о Ленинграде. Неплохо у нас также шла "Калинка", которую теперь знает весь мир.

К празднику 1-го Мая мы подготовили небольшой концерт и выступали во всех наших подразделениях, т.е. и в Агалатово у себя, и в Елизаветинке, и в Лемболово. Несмотря на плохую погоду (1-го Мая 1941 года выпал глубокий снег!), концерты наши прошли везде с большим успехом. Комбат объявил всем участникам самодеятельности благодарность и разрешил увольнение в Ленинград на один день. Ленинградцы (а у нас их была большая часть) разъехались по своим домам, я же забежал в общежитие на Кировском, где меня ещё не все забыли, затем побродил по городу - в солдатской форме и в обмотках это весьма небольшое удовольствие, купил на Невском новые очки (старые не выдержали солдатской жизни) и вернулся в часть.

Это была моя вторая поездка в Ленинград за время службы. Первая была зимой, когда мне с сержантом Царёвым пришлось конвоировать своего помкомвзвода старшего сержанта Баранова, оказавшегося в "самоволке" с одной своей знакомой, в штрафной батальон, расположенный в старинных Муравьёвских казармах под Новгородом (станция Подберезье). Сдав Баранова, мы на обратном пути в Ленинграде оставили в бывшем моём общежитии свои винтовки и сходили в кино на Садовой. Соседкой Царёва в зале кинотеатра оказалась молодая женщина, и Царёв, завлёкшись разговором с ней, уже собрался её проводить, пока я ему не напомнил, что в следующий раз мне придётся и его сопровождать под конвоем в Муравьёвские казармы, как Баранова. Это его остудило. Больше ничем развлечься мы не успели и вечером вернулись в часть.

Политрук нашей учебной роты, узнав как-то, что я умею фотографировать, добился у полкового комиссара, чтобы мне разрешили выписать из дома мой "Фотокор" и фотографировать для "Боевого листка" сцены учёбы, армейской жизни и отдельных красноармейцев и командиров. Получив посылку с аппаратом и принадлежностями, я с помощью ребят соорудил маленькую фотобудку, где проявлял пластинки и печатал фотографии. Конечно, первым был сфотографирован старшина Висягин - от него очень многое зависело, помстаршина Переверзев, некоторые командиры взводов и сержанты. Сцены учёбы и другие фотографии, где фигурировали красноармейцы с оружием, у меня, как правило, изымались и исчезали неизвестно где. Вскоре по независящим от меня обстоятельствам пришлось вообще прекратить всякие съемки.

Всё это было уже весной. Но самые неприятные воспоминания от службы оставили "зимние лагеря" - вид боевой учёбы, проводившийся по приказу маршала Тимошенко. Поднятые по тревоге командой "в ружьё" мы хватали оружие, становились на лыжи, делали марш-бросок километров на десять по лесам и сопкам Карельского перешейка, таща на себе и пулемёты и винтовки, кроме навешанных на тебя противогаза, ранца с выкладкой, сапёрной лопаты в чехле у пояса. Не следует забывать, что тело пулемёта "Максим" - это 24 кг, а станок Соколова, на котором крепится тело пулемёта (тележка с колёсиками) - 36 кг! По снегу его на колёсиках не повезёшь, да это и не разрешалось: значит - на собственном горбу.

Мокрые от пота останавливались где-нибудь в зимнем заснеженном лесу. Поступала команда: "Рыть землянки! Устраиваться!". Долбили мёрзлую землю, валили деревья, делали себе землянку на взвод, разжигали в ней костёр, обогревались, сушились, плача от дыма. Выставляли дозоры, секреты, питались из полевой кухни, днём занимались на морозе - и так несколько дней подряд, как на войне. В казармы после этого возвращались, как в тёплый родной дом, грязные, измученные, приводили себя в порядок. Служба продолжалась.

Наши командиры взводов и сержанты почти все прошли финскую компанию и спокойно относились ко всему этому. Нам же с непривычки было ой как тяжело.

Так нас готовили к войне, которая незримо уже стояла на пороге. Правда, из газет, которые мы получали для Ленинской комнаты, ничего о войне предположить было нельзя, но наше командование, как будто зная, когда она начнётся, назначило на пятницу и субботу (20-е и 21-е июня) экзамены курсантов нашей полковой школы. Достаточно трудные экзамены мы сдали за эти два дня, одни - хорошо, другие - похуже. 21-го июня после экзаменов нам объявили, что всем присваиваются звания младших сержантов, и успокоенные этим и изрядно вымотанные экзаменами, мы крепко уснули.

Кто знал, что это будет последняя мирная ночь?

Война

По воскресеньям нас подымали в восемь часов, вместо шести часов в обычные дни. Никто не удивился команде "подъём" но последовавший за ней истошный крик дневального "в ружо!" (то есть "в ружьё"), что означало тревогу, всех всполошил. Много у нас было учебных тревог, но никогда их не делали в воскресенье. Отчаянно закручивая наши почти трёхметровые "голенища" (обмотки), все ворчали:

- С ума, что ли они там посходили? В воскресение устраивать тревоги?

Вестовые, как всегда, побежали за командирами взводов. Появился встревоженный командир нашей учебной роты лейтенант Хасанов и приказал старшине построить всех, не оставляя никого в казарме. Бегом прибежали командиры взводов, тоже удивлённые такой неожиданной тревогой. Осматривали своих подчинённых, их оружие, ранцы, лопаты, противогазы.

К командиру роты подбежал дневальный:

- Товарищ лейтенант, разрешите обратиться!

- Слушаю.

- Позвонили из штаба. Приказано вскрыть пакет с красной полосой!

- К телефону! Бегом! - Дневальный умчался на свой пост к телефону.

Командир роты бросился в казарму. Мы стояли в строю, ничего не понимая - таких команд мы ещё не разу не слышали. Через минуту дежурный вызвал всех командиров взводов к командиру роты. А ещё через несколько минут мы уже мчались (громко сказано "мчались": шли быстрым шагом - с пулемётом на плечах бегом не побежишь) на свою 461 точку.

В промёрзшем за зиму доте было холодно и мокро. Все металлические детали и бетон потолка были покрыты каплями влаги. Открыли броневые двери, броневые заслонки амбразур, установили пулемёты на станки Юшина (в доте полевой станок Соколова с колёсиками не нужен: у каждой амбразуры закреплён в бетонной стене поворачивающийся станок Юшина с сиденьем для стреляющего). По обыкновению начали протирку стенок, потолка, всех металлических частей от влаги и, когда кончили, собрались на зелёной травке у домика - макета, которым был прикрыт дот. Каркас макета, сделанный из толстых брёвен, скреплённых скобами был обшит досками с прорезанными проёмами для окон. В последние были вставлены коробки рам без стекол, на зиму закрываемые нами изнутри фанерой. Сверху каркас имел нормальную крышу из щепы. Всё сооружение издали и с воздуха ничем по виду не отличалось от обычного дома, которые тут были разбросаны среди полей и перелесков Карельского перешейка, заселённые финнами и русскими. Только при внимательном рассмотрении можно было заметить, что дом нежилой, так как у него не было надворных построек, но до этого как-то не додумались, или сэкономили, создавая такую систему маскировки.

Наш командир взвода лейтенант Тараканов, разбуженный вестовым в воскресение, выбитый из привычной колеи воскресного отдыха, отчаянно зевая, пытался проводить с нами занятия, но сегодня у него что-то не получалось. Чем-то был он встревожен.

Наши занятия среди цветущей природы прервал приход писаря роты Гидштейна, который по штату в роте был связистом, но со свойственной ему пронырливостью, оккупировал каптёрку старшины и выполнял всякие писарские дела, избавившись таким образом и от строевых, и от прочих занятий, и от нарядов. Он принёс и подключил телефонный аппарат. Командир взвода приказал одному из нас спуститься в нижний этаж каземата и дежурить у телефона (в промёрзшем доте!).

Не успели мы этому удивиться, - ничего подобного до сих пор не было - как по телефону поступила ещё более "странная" команда: "Залить баки водой!".

В нижнем этаже каземата под двухэтажными нарами находились большие прямоугольные баки - предмет нашего особого внимания. Они предназначены для воды, требующейся, как для охлаждения пулемётов, так и для обихода. Мы следили, чтобы на них не появилось ни пятнышка ржавчины. И вдруг приказано залить их водой! Зачем? Чтобы нам потом было больше работы?

Все в недоумении уставились на лейтенанта. Он посмотрел на нас и без всякого командирского усердия сказал:

- Ну что уставились? Берите вёдра, внизу есть ручной насос, качайте и заливайте! Выполняйте!

Пришлось срочно накидывать шинели спускаться в промозглое помещение и выполнять приказание. Насос скрипел, пищал, но от длительного бездействия не работал. Решили таскать воду из ближайшего болота.

Только через несколько часов по телефону нам передали: по радио выступил Молотов и сообщил, что началась война с Германией. Огорошенные такой новостью мы прекратили всякие работы и сгрудились около лейтенанта:

- Как же так, товарищ лейтенант, ведь у нас с Германией пакт о ненападении?

- Как же поверили фашистам?

Кроме возмущённых возгласов, кто-то и восторгался:

- Ну, теперь наши дадут этим немцам!

Лейтенант устало посмотрел на говорившего, ничего не ответил и направился к телефону. Через несколько минут мы, закрыв точку, шагали к своей казарме. Всем было как-то не по себе, хотя среди нас и не было никого, призванного с западных районов нашей страны, где шли бои. Так для нас началась война.

...

В первый же день войны вечером прилетели самолёты (возможно, финские) и разбомбили военный городок в Чёрной речке. С нашей Агалатовской возвышенности хорошо были видны и взрывы и пожар, последовавший за ними. До этого момента как-то не верилось, что началась война, что где-то уже гибнут люди (у нас кругом было тихо), а тут на наших глазах рвутся бомбы и горят дома. Наверняка есть и жертвы.

Уже на другой день войны началась реорганизация наших подразделений. Нас заставили упаковать свои вещи (гражданскую одежду, сданную на склад в ожидании нашей демобилизации) и подготовить их к отправке по домашним адресам. Что удивительно - мои вещи, в том числе фотоаппарат и принадлежности - вернулись в целости и сохранности к родителям в Воткинск.

Наша одежда хранилась на складе потому, что перед войной вышел закон, по которому при увольнении из армии красноармейцы должны были сдавать казённое обмундирование и одеваться в свою гражданскую одежду, в которой они пришли по призыву. Это ещё раз подчёркивает, насколько бедна была наша страна в то время.

Из казарм мы перебрались на точки и влились уже во вновь сформированный пулемётный батальон. Я попал на 445-ю точку, расположенную за Агалатовым слева от шоссе на Приозерск. Она и сейчас стоит на своём месте - до неё фронт не дошёл: финнов остановили на Лемболовском участке Карельского укрепрайона. Каждому из нас младших сержантов, кроме сержантских треугольников на петлицы, выдали по новенькому со склада "нагану" и дали по два красноармейца: первый и второй номера пулемётного расчёта, которых мы должны были обучить тому, чему нас учили всю зиму.

Наша точка имела три амбразуры для пулемётов и, соответственно, три пулемётных расчёта, каждый из которых возглавлял младший сержант из нашей учебной роты. Вместе со мной оказались Безобразов (имени не помню) и Лёва Бурак (Лев Юльевич). Лёва Бурак запомнился всем в учебной роте с первого дня службы тем, что не стал носить обмотки, ссылаясь на какую-то болезнь ног. Папа его привёз из Ленинграда сапоги и соответствующую справку от врача (для Лёвиного папы "свои" - любую справку!), и Лёва был избавлен от кручения каждый день наших трёхметровых "голенищ" и поэтому посматривал на нас свысока.

Через несколько дней пришёл на точку прямо в гражданской одежде мужчина лет 35-ти и представился нам, как командир точки - старший лейтенант из запаса. Кроме него, вскоре появился положенный по штату моторист. В доте был бензиновый движок для освещения казематов, питания радиостанции и других приборов. Им оказался некто Вайнштейн, старшина, уже немолодой механик.

В первые дни войны спать нам было практически некогда. Необходимо было за короткую ленинградскую белую ночь разобрать маскировочный макет - дом над точкой, так чтобы к утру не оставалось никаких следов, а сама точка была закрыта маскировочной сеткой. Расчётом одной точки за короткую летнюю ночь сделать это было невозможно; разбирали макеты по очереди, объединяя для этой работы расчёты нескольких точек и разбирая, таким образом, макеты один за другим.

Днём спать тоже было некогда: нужно было обучать свои расчёты, разгружать тонны боеприпасов, устанавливать привозимое со складов оборудование, рыть щели, нести караульную службу, вырубать сектора обстрела, отправлять людей с термосами за горячей пищей и т.д. и т.п.

Кроме всего прочего, спать было негде. В казематах дота был страшный холод, на улице спать не давали комары.

Однажды утром вспыхнул пожар в гараже нашего батальона, расположенного через дорогу от штаба. Со всех точек бросились бегом на пожар, но не успели ничего сделать. Огонь добрался до бочек с бензином, и они взрывались одна за другой, выбрасывая огромные клубы пламени. От гаража ничего не осталось, кроме обгоревших шасси наших грузовиков. Все подозревали, что это диверсия - дело рук финских парашютистов, хотя мы ни одного из них не схватили, прочесывая территорию укрепрайона.

Госпиталь

... Не долго продолжалась моя более или менее спокойная жизнь на 445 точке. Финны были где-то далеко, мы помаленьку благоустраивали свою жизнь: сделали землянку, чтобы не спать в бетонном каземате, соединили её крытым ходом сообщения с дотом, приспособились покупать молоко на хуторе за дорогой на Приозерск у финской семьи, пока их всех не выселили из укрепрайона.

Сводки с фронтов были весьма туманны, газеты мы получали редко, да и из них тогда мало что можно было узнать. Всё скрывалось за энскими направлениями и энскими частями. Поэтому встретив как-то статью под заголовком: «Киев есть и будет советским!», я был поражён, что немцы почти окружили древнюю столицу. Ведь до неё и от старой границы (до 1939 года) было не близко. Как же глубоко вклинились вражеские войска... А что творится на других направлениях?

Где-то в двадцатых числах августа пришёл приказ: выделить из каждой точки по одному пулемётному расчёту для укомплектования нового укрепрайона. Где он расположен - никто не знал. Командир выделил мой расчёт. Погрузили пулемёт и боеприпасы на грузовик, попрощались с остающимися в благоустроенном доте, к которому мы уже успели привыкнуть (будет ли их судьба счастливее нашей?), по дороге захватили ещё пару расчётов с других точек, в последний раз полюбовались изрытыми окопами и противотанковым рвом, агалатовскими окрестностями, где провели мы почти год, и грузовик увёз нас на железнодорожную станцию. Погрузились в товарные вагоны и медленно, подолгу простаивая на разъездах, поехали, как выяснилось к Ленинграду. ...